Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными

Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в  Москве, на Патриарших
прудах,  появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю  серенькую
пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в
руке,  а на хорошо выбритом лице его  помещались сверхъестественных размеров
очки  в черной роговой оправе.  Второй  -- плечистый,  рыжеватый,  вихрастый
молодой человек в заломленной на затылок  клетчатой кепке -- был в ковбойке,
жеваных белых брюках и в черных тапочках.
     Первый был не кто иной, как Михаил Александрович  Берлиоз, председатель
правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно
именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала,  а  молодой
спутник  его  --  поэт  Иван  Николаевич  Понырев, пишущий  под  псевдонимом
Бездомный.
     Попав  в тень  чуть зеленеющих лип,  писатели первым долгом бросились к
пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".
     Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера.
Не только у  будочки, но  и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице,
не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было
дышать,  когда солнце, раскалив Москву,  в сухом тумане валилось куда-то  за
Садовое кольцо, -- никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста
была аллея.
     -- Дайте нарзану, -- попросил Берлиоз.
     -- Нарзану нету, -- ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
     -- Пиво есть? -- сиплым голосом осведомился Бездомный.
     -- Пиво привезут к вечеру, -- ответила женщина.
     -- А что есть? -- спросил Берлиоз.
     -- Абрикосовая, только теплая, -- сказала женщина.
     -- Ну, давайте, давайте, давайте!..
     Абрикосовая   дала  обильную   желтую   пену,   и  в  воздухе   запахло
парикмахерской. Напившись, литераторы  немедленно начали икать, расплатились
и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
     Тут  приключилась  вторая  странность, касающаяся  одного Берлиоза.  Он
внезапно  перестал  икать,  сердце  его  стукнуло  и  на  мгновенье  куда-то
провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме  того,
Берлиоза охватил необоснованный,  но столь сильный страх, что ему захотелось
тотчас  же бежать с Патриарших без  оглядки. Берлиоз  тоскливо оглянулся, не
понимая, что его  напугало. Он побледнел, вытер  лоб  платком, подумал: "Что
это со  мной?  Этого  никогда  не было...  сердце  шалит...  я переутомился.
Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."
     И тут знойный воздух сгустился перед ним,  и соткался из этого  воздуха
прозрачный  гражданин  престранного  вида.  На  маленькой головке  жокейский
картузик, клетчатый кургузый  воздушный  же  пиджачок... Гражданин  ростом в
сажень,  но в плечах  узок,  худ  неимоверно, и физиономия,  прошу заметить,
глумливая.
     Жизнь Берлиоза складывалась  так, что к  необыкновенным явлениям  он не
привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого
не может быть!.."
     Но это,  увы, было, и  длинный, сквозь  которого  видно, гражданин,  не
касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
     Тут ужас  до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их
открыл, увидел,  что все  кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а
заодно и тупая игла выскочила из сердца.
     --  Фу  ты  черт! -- воскликнул  редактор, -- ты  знаешь,  Иван, у меня
сейчас едва  удар от  жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было,
-- он  попытался усмехнуться, но в глазах  его  еще прыгала  тревога, и руки
дрожали.
     Однако  постепенно  он  успокоился,  обмахнулся  платком  и,  произнеся
довольно   бодро:   "Ну-с,   итак..."  --  повел  речь,   прерванную  питьем
абрикосовой.
     Речь эта, как впоследствии  узнали,  шла об  Иисусе Христе. Дело в том,
что  редактор   заказал  поэту   для   очередной   книжки  журнала   большую
антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий
срок, но,  к  сожалению,  ею редактора  нисколько  не  удовлетворил. Очертил
Бездомный  главное действующее  лицо  своей  поэмы,  то  есть Иисуса,  очень
черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора,
писать  заново.  И вот  теперь  редактор читал поэту нечто  вроде лекции  об
Иисусе,  с тем  чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что
именно подвело Ивана  Николаевича -- изобразительная ли сила его таланта или
полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, -- но Иисус
в его изображении получился ну совершенно как живой,  хотя и не привлекающий
к  себе  персонаж. Берлиоз же хотел доказать  поэту, что  главное не в  том,
каков был Иисус,  плох ли, хорош  ли, а  в  том,  что  Иисуса-то этого,  как
личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем -- простые
выдумки, самый обыкновенный миф.
     Надо заметить,  что редактор  был человеком  начитанным и  очень  умело
указывал в своей речи  на древних историков, например, на знаменитого Филона
Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом
не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил
Александрович  сообщил поэту, между  прочим, и о  том, что то место  в  15-й
книге, в  главе 44-й  знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится  о казни
Иисуса, -- есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
     Поэт,  для  которого  все,  сообщаемое  редактором,  являлось новостью,
внимательно  слушал Михаила  Александровича,  уставив  на него  свои  бойкие
зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
     --  Нет  ни одной восточной религии, -- говорил Берлиоз,  -- в которой,
как правило непорочная  дева  не произвела бы  на свет бога. И христиане, не
выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом
деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...
     Высокий тенор Берлиоза разносился  в пустынной аллее,  и  по мере того,
как Михаил Александрович забирался  в дебри,  в которые может забираться, не
рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек,  --  поэт узнавал
все  больше  и больше  интересного и  полезного  и про  египетского Озириса,
благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про
Мардука,  и даже  про менее  известного  грозного бога  Вицлипуцли, которого
весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
     И вот как  раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту
о том,  как ацтеки  лепили из  теста фигурку  Вицлипуцли,  в аллее показался
первый человек.
     Впоследствии,  когда,  откровенно  говоря,  было  уже  поздно,   разные
учреждения  представили свои сводки  с описанием этого человека. Сличение их
не может не  вызвать изумления.  Так, в  первой из них сказано,  что человек
этот был маленького роста,  зубы  имел золотые  и хромал на правую  ногу. Во
второй -- что  человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал
на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что  особых примет у человека не
было.
     Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
     Раньше  всего:  ни на какую ногу описываемый не хромал, и  росту был не
маленького  и  не  громадного, а просто высокого. Что касается  зубов,  то с
левой стороны у  него были платиновые коронки, а с правой -- золотые. Он был
в дорогом сером костюме,  в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет
он лихо заломил на  ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде
головы пуделя.  По виду -- лет сорока с лишним. Рот  какой-то кривой. Выбрит
гладко. Брюнет.  Правый глаз черный, левый  почему-то зеленый. Брови черные,
но одна выше другой. Словом -- иностранец.
     Пройдя мимо скамьи, на которой  помещались редактор  и поэт, иностранец
покосился на  них,  остановился и вдруг уселся на  соседней скамейке, в двух
шагах от приятелей.
     "Немец", -- подумал Берлиоз.
     "Англичанин, -- подумал Бездомный, -- ишь, и не жарко ему в перчатках".
     А иностранец окинул взглядом  высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд,
причем  заметно  стало,  что  видит  это  место  он впервые  и  что  оно его
заинтересовало.
     Он остановил  свой взор на верхних этажах,  ослепительно  отражающих  в
стеклах  изломанное и  навсегда уходящее от  Михаила Александровича  солнце,
затем  перевел  его  вниз,  где стекла начали  предвечерне темнеть,  чему-то
снисходительно  усмехнулся,  прищурился,  руки  положил  на  набалдашник,  а
подбородок на руки.
     --  Ты,  Иван,  --  говорил  Берлиоз, --  очень  хорошо  и  сатирически
изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в  том, что еще
до Иисуса  родился  еще ряд  сынов  божиих, как, скажем,  фригийский  Аттис,
коротко же говоря, ни один из  них не рождался и никого не было, в том числе
и  Иисуса,  и  необходимо,  чтобы  ты,  вместо рождения  и,  скажем, прихода
волхвов, описал нелепые  слухи об  этом рождении... А  то выходит по  твоему
рассказу, что он действительно родился!..
     Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его  икоту, задержав
дыхание, отчего  икнул  мучительнее  и  громче, и в  этот же  момент Берлиоз
прервал  свою  речь,  потому что иностранец вдруг  поднялся  и  направился к
писателям.
     Те поглядели на него удивленно.
     --  Извините меня,  пожалуйста, --  заговорил подошедший  с иностранным
акцентом, но не  коверкая слов, -- что я, не будучи знаком, позволяю себе...
но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...
     Тут  он  вежливо  снял  берет,  и  друзьям  ничего не  оставалось,  как
приподняться и раскланяться.
     "Нет, скорее француз..." -- подумал Берлиоз.
     "Поляк?.." -- подумал Бездомный.
     Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же  слов произвел
отвратительное  впечатление, а  Берлиозу скорее понравился,  то  есть  не то
чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.
     -- Разрешите мне присесть? -- вежливо  попросил иностранец,  и приятели
как-то  невольно раздвинулись; иностранец  ловко уселся между  ними и тотчас
вступил в разговор.
     --  Если я не  ослышался, вы изволили говорить,  что Иисуса не было  на
свете? -- спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
     -- Нет, вы не ослышались, -- учтиво ответил Берлиоз, --  именно это я и
говорил.
     -- Ах, как интересно! -- воскликнул иностранец.
     "А какого черта ему надо?" -- подумал Бездомный и нахмурился.
     -- А  вы соглашались с вашим собеседником?  -- осведомился неизвестный,
повернувшись вправо к Бездомному.
     -- На все сто! -- подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.
     --  Изумительно!  --  воскликнул  непрошеный  собеседник  и,  почему-то
воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал:  -- Простите мою
навязчивость, но я так понял, что вы, помимо  всего прочего, еще и не верите
в бога?  -- он сделал испуганные  глаза и прибавил: -- Клянусь, я никому  не
скажу.
     -- Да,  мы  не верим в  бога,  -- чуть  улыбнувшись  испугу  интуриста,
ответил Берлиоз. -- Но об этом можно говорить совершенно свободно.
     Иностранец откинулся на  спинку скамейки  и спросил, даже привизгнув от
любопытства:
     -- Вы -- атеисты?!
     --  Да,  мы  -- атеисты,  -- улыбаясь,  ответил  Берлиоз,  а  Бездомный
подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
     -- Ох, какая прелесть!  -- вскричал удивительный иностранец и  завертел
головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
     -- В нашей стране атеизм никого не удивляет,  -- дипломатически вежливо
сказал   Берлиоз,  --  большинство  нашего  населения  сознательно  и  давно
перестало верить сказкам о боге.
     Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору
руку, произнеся при этом слова:
     -- Позвольте вас поблагодарить от всей души!
     -- За что это вы его благодарите? -- заморгав, осведомился Бездомный.
     --   За  очень  важное  сведение,  которое  мне,  как  путешественнику,
чрезвычайно интересно, -- многозначительно подняв палец, пояснил заграничный
чудак.
     Важное    сведение,    по-видимому,    действительно    произвело    на
путешественника сильное впечатление,  потому что он  испуганно обвел глазами
дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.
     "Нет,  он не англичанин..." --  подумал  Берлиоз, а  Бездомный подумал:
"Где  это он  так  наловчился  говорить по-русски, вот что  интересно!" -- и
опять нахмурился.
     --  Но,  позвольте вас спросить, --  после  тревожного раздумья спросил
заграничный гость, -- как же быть с доказательствами бытия  божия, коих, как
известно, существует ровно пять?
     --  Увы!  --  с  сожалением   ответил  Берлиоз,  --  ни  одно  из  этих
доказательств ничего не стоит, и человечество  давно сдало их в  архив. Ведь
согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога
быть не может.
     -- Браво! --  вскричал  иностранец, --  браво! Вы  полностью  повторили
мысль  беспокойного  старика Иммануила по  этому поводу.  Но вот курьез:  он
начисто разрушил  все пять доказательств,  а  затем, как  бы в  насмешку над
самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
     --  Доказательство  Канта, -- тонко  улыбнувшись, возразил образованный
редактор, -- также  неубедительно.  И недаром Шиллер говорил, что кантовские
рассуждения по этому вопросу могут  удовлетворить  только  рабов,  а  Штраус
просто смеялся над этим доказательством.
     Берлиоз  говорил,  а сам в  это  время думал: "Но,  все-таки, кто же он
такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"
     --  Взять  бы  этого Канта,  да за такие доказательства  года  на три в
Соловки! -- совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
     -- Иван! -- сконфузившись, шепнул Берлиоз.
     Но  предложение  отправить  Канта  в  Соловки  не  только  не  поразило
иностранца, но даже привело в восторг.
     -- Именно, именно, -- закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный
к Берлиозу, засверкал, -- ему  там самое  место! Ведь говорил я ему тогда за
завтраком: "Вы,  профессор,  воля  ваша, что-то нескладное  придумали!  Оно,
может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".
     Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" --
подумал он.
     --  Но,  --  продолжал  иноземец,  не смущаясь  изумлением  Берлиоза  и
обращаясь к поэту, -- отправить его в Соловки невозможно по той причине, что
он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем
Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!
     -- А жаль! -- отозвался задира-поэт.
     -- И мне жаль! -- подтвердил неизвестный, сверкая  глазом, и продолжал:
-- Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто
же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
     -- Сам человек и управляет, -- поспешил сердито  ответить  Бездомный на
этот, признаться, не очень ясный вопрос.
     --  Виноват,  --  мягко  отозвался  неизвестный,  --  для  того,  чтобы
управлять,  нужно,   как-никак,  иметь   точный  план  на   некоторый,  хоть
сколько-нибудь  приличный  срок.  Позвольте  же вас  спросить, как  же может
управлять  человек,  если  он   не   только   лишен   возможности  составить
какой-нибудь  план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну,  лет, скажем, в
тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний  день? И, в
самом деле, -- тут неизвестный повернулся к Берлиозу, -- вообразите, что вы,
например, начнете управлять,  распоряжаться и  другими и  собою, вообще, так
сказать, входить во вкус, и вдруг у  вас... кхе... кхе... саркома легкого...
--  тут иностранец  сладко усмехнулся,  как  будто  мысль о саркоме  легкого
доставила ему удовольствие, -- да, саркома, -- жмурясь, как кот, повторил он
звучное  слово, -- и  вот ваше управление  закончилось!  Ничья судьба, кроме
своей  собственной, вас более не интересует. Родные вам  начинают лгать, вы,
чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем  к шарлатанам, а бывает, и к
гадалкам. Как первое и  второе, так и  третье -- совершенно бессмысленно, вы
сами  понимаете.  И все  это  кончается трагически:  тот,  кто  еще  недавно
полагал, что  он чем-то управляет,  оказывается  вдруг лежащим неподвижно  в
деревянном  ящике, и  окружающие,  понимая, что толку  от лежащего нет более
никакого, сжигают  его  в печи.  А бывает  и  еще хуже:  только что  человек
соберется съездить в  Кисловодск, --  тут иностранец прищурился на Берлиоза,
-- пустяковое,  казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что
неизвестно почему  вдруг возьмет  -- поскользнется  и попадет  под  трамвай!
Неужели  вы скажете,  что  это он сам собою  управил так?  Не правильнее  ли
думать, что управился  с  ним кто-то совсем другой? --  и  здесь  незнакомец
рассмеялся странным смешком.
     Берлиоз с великим вниманием слушал  неприятный  рассказ  про  саркому и
трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. "Он не иностранец! Он
не иностранец! -- думал он, --  он  престранный субъект... Но позвольте, кто
же он такой?"
     -- Вы хотите курить, как  я  вижу? -- неожиданно обратился к Бездомному
неизвестный, -- вы какие предпочитаете?
     --  А у вас разные,  что  ли, есть? -- мрачно  спросил поэт, у которого
папиросы кончились.
     -- Какие предпочитаете? -- повторил неизвестный.
     -- Ну, "Нашу марку", -- злобно ответил Бездомный.
     Незнакомец  немедленно  вытащил из  кармана  портсигар и предложил  его
Бездомному:
     -- "Наша марка".
     И редактора  и поэта не столько  поразило то, что нашлась в  портсигаре
именно  "Наша  марка", сколько  сам портсигар. Он  был  громадных  размеров,
червонного  золота, и на крышке  его при открывании сверкнул  синим  и белым
огнем бриллиантовый треугольник.
     Тут   литераторы  подумали  разно.  Берлиоз:   "Нет,   иностранец!",  а
Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"
     Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.
     "Надо  будет ему  возразить  так,  --  решил  Берлиоз,  -- да,  человек
смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..."
     Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
     --  Да, человек  смертен, но это было бы  еще полбеды. Плохо то, что он
иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что  он
будет делать в сегодняшний вечер.
     "Какая-то  нелепая  постановка  вопроса..."   --  помыслил  Берлиоз   и
возразил:
     --  Ну, здесь уж есть  преувеличение. Сегодняшний  вечер  мне  известен
более или  менее  точно. Само собой разумеется,  что,  если  на  Бронной мне
свалится на голову кирпич...
     -- Кирпич ни  с  того ни с сего, -- внушительно перебил неизвестный, --
никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю  вас, вам  он
ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.
     --  Может  быть, вы знаете,  какой именно? -- с совершенно естественной
иронией  осведомился  Берлиоз, вовлекаясь в  какой-то действительно  нелепый
разговор, -- и скажете мне?
     --  Охотно,  --  отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как
будто  собирался сшить ему  костюм,  сквозь  зубы пробормотал  что-то вроде:
"Раз,  два... Меркурий во втором доме... луна  ушла... шесть -- несчастье...
вечер -- семь..." -- и громко и радостно объявил: -- Вам отрежут голову!
     Бездомный дико и злобно вытаращил глаза  на  развязного неизвестного, а
Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:
     -- А кто именно? Враги? Интервенты?
     -- Нет, -- ответил собеседник, -- русская женщина, комсомолка.
     -- Гм... -- промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, -- ну,
это, извините, маловероятно.
     -- Прошу и меня извинить, -- ответил иностранец, -- но это так. Да, мне
хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня  вечером, если это не
секрет?
     --  Секрета нет.  Сейчас я зайду  к себе на Садовую,  а потом в  десять
часов   вечера  в  МАССОЛИТе   состоится   заседание,   и   я  буду  на  нем
председательствовать.
     -- Нет, этого быть никак не может, -- твердо возразил иностранец.
     -- Это почему?
     --  Потому,  --  ответил иностранец и  прищуренными глазами поглядел  в
небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, --
что Аннушка  уже  купила  подсолнечное масло, и не  только  купила, но  даже
разлила. Так что заседание не состоится.
     Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.
     -- Простите, -- после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая  на  мелющего
чепуху иностранца, -- при чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка?
     --  Подсолнечное масло здесь вот при чем, -- вдруг заговорил Бездомный,
очевидно,   решив   объявить   незванному  собеседнику  войну,  --   вам  не
приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?
     -- Иван!.. -- тихо воскликнул Михаил Александрович.
     Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
     -- Бывал,  бывал  и  не  раз!  --  вскричал  он,  смеясь,  но  не сводя
несмеющегося глаза с поэта, -- где я только  не бывал! Жаль только, что я не
удосужился спросить у  профессора, что такое  шизофрения. Так что вы уж сами
узнайте это у него, Иван Николаевич!
     -- Откуда вы знаете, как меня зовут?
     -- Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? -- здесь иностранец
вытащил из  кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и Иван Николаевич
увидел на первой же странице свое изображение, а  под ним  свои  собственные
стихи. Но  вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности  на этот
раз ничуть не обрадовало поэта.
     -- Я извиняюсь,  -- сказал он, и лицо его  потемнело,  -- вы не  можете
подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.
     -- О,  с удовольствием! -- воскликнул неизвестный,  -- здесь так хорошо
под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.
     --  Вот что,  Миша, -- зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, -- он
никакой не интурист,  а шпион.  Это русский эмигрант,  перебравшийся к  нам.
Спрашивай у него документы, а то уйдет...
     --  Ты думаешь? -- встревоженно шепнул Берлиоз, а сам  подумал: "А ведь
он прав!"
     --  Уж  ты  мне  верь, --  засипел  ему  в ухо  поэт,  --  он  дурачком
прикидывается,  чтобы  выспросить  кое-что.  Ты  слышишь,  как  он по-русски
говорит, -- поэт  говорил и  косился, следя, чтобы  неизвестный не удрал, --
идем, задержим его, а то уйдет...
     И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
     Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечку
в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.
     -- Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам.
Вот моя карточка, паспорт  и приглашение приехать в Москву для консультации,
-- веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.
     Те сконфузились.  "Черт,  все  слышал," -- подумал Берлиоз  и  вежливым
жестом  показал,   что  в   предъявлении  документов  нет  надобности.  Пока
иностранец   совал  их   редактору,   поэт  успел  разглядеть  на   карточке
напечатанное  иностранными  буквами  слово  "профессор"  и  начальную  букву
фамилии -- двойное "В".

     --  Очень  приятно, --  тем  временем  смущенно  бормотал  редактор,  и
иностранец спрятал документы в карман.
     Отношения таким образом  были  восстановлены, и все трое  снова сели на
скамью.
     -- Вы в качестве  консультанта приглашены к нам, профессор? --  спросил
Берлиоз.
     -- Да, консультантом.
     -- Вы -- немец? -- осведомился Бездомный.
     -- Я-то?.. -- Переспросил профессор и вдруг задумался.  -- Да, пожалуй,
немец... -- сказал он.
     -- Вы по-русски здорово говорите, -- заметил Бездомный.
     -- О, я вообще  полиглот и знаю  очень большое  количество  языков,  --
ответил профессор.
     -- А у вас какая специальность? -- осведомился Берлиоз.
     -- Я -- специалист по черной магии.
     "На тебе!" -- стукнуло в голове у Михаила Александровича.
     -- И...  и вас  по этой специальности  пригласили к нам? -- заикнувшись
спросил он.
     --  Да, по этой пригласили, -- подтвердил профессор и пояснил: -- Тут в
государственной  библиотеке  обнаружены   подлинные  рукописи  чернокнижника
Герберта  Аврилакского,  десятого  века,  так  вот  требуется,  чтобы  я  их
разобрал. Я единственный в мире специалист.
     --  А-а!  Вы  историк?  -- с большим  облегчением и  уважением  спросил
Берлиоз.
     -- Я -- историк, -- подтвердил  ученый и добавил ни к селу ни к городу:
-- Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!
     И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к
себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
     -- Имейте в виду, что Иисус существовал.
     -- Видите ли, профессор, -- принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз,
-- мы уважаем ваши большие  знания, но  сами по этому вопросу придерживаемся
другой точки зрения.
     -- А не надо никаких  точек зрения! -- ответил  странный профессор,  --
просто он существовал, и больше ничего.
     -- Но требуется же какое-нибудь доказательство... -- начал Берлиоз.
     --  И  доказательств  никаких  не  требуется, --  ответил  профессор  и
заговорил негромко,  причем  его акцент  почему-то пропал:  -- Все просто: в
белом плаще...