Глава 11. Раздвоение Ивана

     Бор  на противоположном берегу  реки, еще час назад освещенный  майским
солнцем, помутнел, размазался и растворился.
     Вода сплошной  пеленой валила  за  окном.  В небе то и дело  вспыхивали
нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.
     Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую  в пузырях
реку. При каждом ударе грома  он жалобно  вскрикивал и закрывал лицо руками.
Исписанные  Иваном  листки  валялись  на полу; их сдуло ветром,  влетевшим в
комнату перед началом грозы.
     Попытки поэта  сочинить  заявление  насчет  страшного  консультанта  не
привели ни  к чему. Лишь только  он  получил от толстой фельдшерицы, которую
звали Прасковьей Федоровной, огрызок  карандаша и бумагу, он  деловито потер
руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:
     "В  милицию. Члена МАССОЛИТа  Ивана Николаевича  Бездомного. Заявление.
Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие пруды..."
     И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова "покойным". С места
выходила какая-то  безлепица:  как  это так  -- пришел с покойным?  Не ходят
покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!
     Подумав  так,  Иван   Николаевич  начал  исправлять  написанное.  Вышло
следующее: "...с  М.  А.  Берлиозом,  впоследствии  покойным...".  И это  не
удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще
хуже первых двух: "...Берлиозом, который попал под  трамвай..."  --  а здесь
еще  прицепился этот  никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось
вписать: "...не композитором..."
     Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и решил начать
сразу  с   чего-то   очень  сильного,  чтобы  немедленно  привлечь  внимание
читающего, и написал, что кот садился в  трамвай, а потом вернулся к эпизоду
с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли
о  Понтии Пилате,  и для  вящей убедительности  Иван  решил  весь  рассказ о
прокураторе  изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще
с кровавым подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.
     Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые слова,
и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота  на задних лапах. Но
и  рисунки не помогли, и чем дальше -- тем путанее  и непонятнее становилось
заявление поэта.
     К  тому времени, как  появилась  издалека  пугающая туча  с  дымящимися
краями  и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с
заявлением ему не совладать, не  стал поднимать разлетевшихся листков и тихо
и горько заплакал.
     Добродушная фельдшерица  Прасковья  Федоровна  навестила поэта во время
грозы,  встревожилась, видя,  что он плачет,  закрыла штору, чтобы молнии не
пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.
     Тот  явился, сделал укол в  руку Ивана и  уверил  его,  что  он  больше
плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.
     Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до
последнего дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной голубизны,  а
река успокоилась. Тоска начала покидать  Ивана тотчас после укола, и  теперь
поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.
     Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и
как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.
     Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился  тому, как
изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот,  не
пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван
о том, что, по сути дела, в клинике очень  неплохо, что Стравинский умница и
знаменитость и что иметь  с ним дело чрезвычайно приятно.  Вечерний воздух к
тому же и сладостен и свеж после грозы.
     Дом скорби засыпал. В  тихих  коридорах потухли  матовые белые лампы, и
вместо них  согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и  все реже
за  дверями слышались  осторожные шажки  фельдшериц на  резиновых  половиках
коридора.
     Теперь Иван лежал в  сладкой  истоме  и поглядывал то на  лампочку  под
абажуром, льющую с потолка смягченный  свет,  то на  луну,  выходящую  из-за
черного бора, и беседовал сам с собою.
     -- Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал
под трамвай? -- рассуждал поэт. -- В конечном счете, ну его в болото! Кто я,
в  самом деле,  кум  ему  или сват?  Если как следует  провентилировать этот
вопрос, выходит, что  я, в сущности, даже и не знал как следует покойника. В
самом деле, что мне  о нем было известно? Да ничего, кроме того, что  он был
лыс и красноречив до ужаса. И  далее, граждане, -- продолжал свою речь Иван,
обращаясь  к  кому-то,  -- разберемся вот  в  чем:  чего  это  я, объясните,
взбесился  на этого загадочного консультанта, мага и профессора  с  пустым и
черным  глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечкой
в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?
     --  Но-но-но, -- вдруг сурово  сказал где-то, не  то внутри, не то  над
ухом, прежний Иван Ивану новому, -- про то, что голову  Берлиозу-то отрежет,
ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?
     -- О чем, товарищи, разговор! -- возражал  новый Иван ветхому, прежнему
Ивану,  --  что здесь дело  нечисто,  это  понятно даже ребенку. Он личность
незаурядная  и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и
есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее
надобно?  И вместо  того, чтобы  поднимать  глупейшую бузу на Патриарших, не
умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом  и этим
арестованным Га-Ноцри?
     А я черт  знает чем  занялся!  Важное,  в  самом деле, происшествие  --
редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал,  что ли, закроется? Ну,
что ж поделаешь: человек  смертен и, как  справедливо сказано было, внезапно
смертен.  Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой  редактор и даже, может
быть, еще красноречивее прежнего.
     Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
     -- Так кто же я такой выхожу в этом случае?
     -- Дурак! -- отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из
Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.
     Иван,  почему-то  не  обидевшись  на  слово  "дурак", но  даже  приятно
изумившись ему,  усмехнулся  и  в полусне затих. Сон крался  к  Ивану,  и уж
померещилась  ему  и пальма  на  слоновой  ноге,  и  кот прошел мимо  --  не
страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка
беззвучно  поехала в  сторону, и  на  балконе возникла таинственная  фигура,
прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем.
     Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе
находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:
     -- Тссс!