Глава 15. Сон Никанора Ивановича

     Нетрудно  догадаться,  что  толстяк  с  багровой  физиономией, которого
поместили в клинике в комнате N 119, был Никанор Иванович Босой.
     Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу,  а предварительно
побывав в другом месте.
     От другого этого места  у Никанора  Ивановича  осталось  в воспоминании
мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван.
     Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то мутилось от
приливов крови и  душевного  возбуждения, вступили в  разговор, но  разговор
вышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.
     Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:
     -- Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два-бис
по Садовой?
     На  это  Никанор   Иванович,  рассмеявшись  страшным   смехом,  ответил
буквально так:
     -- Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту председатель!
     -- То есть как? -- спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь.

     -- А так, -- ответил он, -- что ежели я председатель, то я сразу должен
был установить, что он нечистая  сила! А  то что же  это? Пенсне треснуло...
весь в рванине... Какой же он может быть переводчик у иностранца!
     -- Про кого говорите? -- спросили у Никанора Ивановича.
     -- Коровьев! -- вскричал  Никанор Иванович, -- в пятидесятой квартире у
нас  засел! Пишите:  Коровьев. Его немедленно  надо изловить! Пишите: шестое
парадное, там он.
     -- Откуда валюту взял? -- задушевно спросили у Никанора Ивановича.
     -- Бог истинный, бог  всемогущий, -- заговорил Никанор Иванович, -- все
видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какая
такая валюта! Господь  меня наказует за скверну мою, -- с чувством продолжал
Никанор  Иванович, то  застегивая рубашку,  то расстегивая, то крестясь,  --
брал!  Брал, но  брал  нашими советскими!  Прописывал  за деньги,  не спорю,
бывало. Хорош и  наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все воры
в домоуправлении. Но валюты я не брал!
     На просьбу  не  валять  дурака,  а рассказывать, как  попали  доллары в
вентиляцию, Никанор Иванович стал  на колени и качнулся, раскрывая  рот, как
бы желая проглотить паркетную шашку.
     -- Желаете, -- промычал он, -- землю буду есть, что не брал? А Коровьев
-- он черт.
     Всякому  терпенью положен  предел,  и  за  столом уже  повысили  голос,
намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.
     Тут комнату с этим  самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича,
вскочившего с колен:
     -- Вон он!  Вон он  за шкафом! Вот ухмыляется!  И пенсне его... Держите
его! Окропить помещение!
     Кровь  отлила от  лица Никанора  Ивановича, он, дрожа,  крестил воздух,
метался к двери и обратно, запел  какую-то  молитву и, наконец, понес полную
околесицу.
     Стало  совершенно  ясно, что Никанор  Иванович ни к каким разговорам не
пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутих
и только молился и всхлипывал.
     На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50  побывали.  Но никакого
Коровьева  там  не нашли,  и никакого Коровьева никто  в доме  не знал и  не
видел. Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым,
была совершенно  пуста,  и в кабинете  мирно  висели никем  не  поврежденные
сургучные печати на шкафах. С  тем  и уехали с Садовой,  причем с  уехавшими
отбыл растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.
     Вечером Никанор Иванович был доставлен  в клинику Стравинского. Там  он
повел  себя настолько беспокойно, что ему  пришлось  сделать впрыскивание по
рецепту  Стравинского, и лишь после полуночи Никанор  Иванович уснул в 119-й
комнате,  изредка издавая тяжелое страдальческое мычание.  Но чем далее, тем
легче становился его сон. Он перестал ворочаться  и стонать, задышал легко и
ровно, и его оставили одного.
     Тогда  Никанора  Ивановича  посетило  сновидение,  в  основе  которого,
несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того,  что Никанору
Ивановичу  привиделось, будто бы какие-то  люди  с золотыми  трубами в руках
подводят его, и очень торжественно, к  большим лакированным дверям.  У  этих
дверей спутники сыграли будто бы туш  Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас
с небес весело сказал:
     -- Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.
     Удивившись   крайне,   Никанор  Иванович   увидел   над  собой   черный
громкоговоритель.
     Затем  он  почему-то очутился  в  театральном  зале,  где под золоченым
потолком  сияли  хрустальные  люстры, а  на  стенах кенкеты.  Все  было  как
следует,  как  в  небольшом по размерам, но богатом  театре. Имелась  сцена,
задернутая  бархатным  занавесом,  по  темно-вишневому  фону  усеянным,  как
звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток,  суфлерская  будка и
даже публика.
     Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была одного  пола --
мужского,  и  вся  почему-то  с  бородами.  Кроме  того,   поражало,  что  в
театральном  зале  не  было  стульев,  и  вся эта  публика  сидела  на полу,
великолепно натертом и скользком.
     Конфузясь  в  новом  и большом  обществе,  Никанор  Иванович, помявшись
некоторое время, последовал общему примеру и уселся  на  паркет  по-турецки,
примостившись между каким-то рыжим  здоровяком-бородачом и другим, бледным и
сильно  заросшим  гражданином.  Никто  из  сидящих  не  обратил внимания  на
новоприбывшего зрителя.
     Тут послышался мягкий  звон  колокольчика, свет в зале  потух, занавесь
разошлась, и  обнаружилась освещенная сцена с  креслом, столиком, на котором
был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.
     Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и  причесанный на
пробор, молодой и с очень  приятными чертами лица. Публика в зале оживилась,
и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.
     -- Сидите? -- спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.
     -- Сидим, сидим, -- хором ответили ему из зала тенора и басы.
     -- Гм... -- заговорил задумчиво артист, -- и как  вам не надоест,  я не
понимаю? Все люди  как  люди,  ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним
солнцем и  теплом,  а вы  здесь на полу торчите в  душном  зале!  Неужто  уж
программа  такая интересная?  Впрочем,  что  кому  нравится,  --  философски
закончил артист.
     Затем  он переменил  и  тембр  голоса, и интонации  и весело  и  звучно
объявил:
     -- Итак, следующим номером  нашей программы --  Никанор Иванович Босой,
председатель домового комитета и заведующий  диетической столовкой. Попросим
Никанора Ивановича!
     Дружный аплодисмент  был ответом  артисту. Удивленный  Никанор Иванович
вытаращил глаза, а конферансье,  закрывшись рукою от света  рампы, нашел его
взором  среди сидящих  и ласково поманил его  пальцем  на  сцену. И  Никанор
Иванович, не помня как, оказался на сцене.
     В  глаза ему  снизу и спереди  ударил свет  цветных ламп,  отчего сразу
провалился в темноту зал с публикой.
     -- Ну-с, Никанор Иванович, покажите  нам пример, -- задушевно заговорил
молодой артист, -- и сдавайте валюту.
     Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:
     -- Богом клянусь, что...
     Но не  успел он выговорить  эти слова, как весь зал разразился  криками
негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.
     -- Насколько я понял  вас, -- заговорил ведущий программу, -- вы хотели
поклясться  богом,  что у вас  нет валюты? --  и  он  участливо поглядел  на
Никанора Ивановича.
     -- Так точно, нету, -- ответил Никанор Иванович.
     -- Так,  --  отозвался артист, -- а простите за нескромность: откуда же
взялись   четыреста   долларов,   обнаруженные   в  уборной   той  квартиры,
единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой?
     -- Волшебные! -- явно иронически сказал кто-то в темном зале.
     --  Так  точно,  волшебные,   --  робко  ответил  Никанор  Иванович  по
неопределенному адресу, не то артисту,  не то в  темный  зал, и пояснил:  --
Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.
     И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина, артист сказал:
     -- Вот какие басни Лафонтена  приходится  мне  выслушивать!  Подбросили
четыреста  долларов! Вот вы:  все вы здесь валютчики! Обращаюсь  к вам как к
специалистам -- мыслимое ли это дело?
     -- Мы не валютчики, -- раздались отдельные  обиженные голоса в зале, --
но дело это немыслимое.
     -- Целиком присоединяюсь, -- твердо сказал артист, -- и спрошу вас: что
могут подбросить?
     -- Ребенка! -- крикнул кто-то из зала.
     --  Абсолютно  верно,  --  подтвердил  ведущий  программу,  -- ребенка,
анонимное письмо,  прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четыреста
долларов никто  не  станет  подбрасывать,  ибо  такого  идиота в  природе не
имеется, -- и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист  добавил укоризненно
и печально: -- Огорчили вы меня,  Никанор Иванович! А я-то на вас  надеялся.
Итак, номер наш не удался.
     В зале раздался свист по адресу Никанора Ивановича.
     -- Валютчик он! --  выкрикивали в зале, -- из-за  таких-то и мы невинно
терпим!
     -- Не ругайте его, -- мягко сказал  конферансье, -- он раскается. -- И,
обратив к Никанору Ивановичу  полные слез  голубые  глаза,  добавил: --  Ну,
идите, Никанор Иванович, на место!
     После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил:
     -- Антракт, негодяи!
     Потрясенный Никанор  Иванович,  неожиданно для себя ставший  участником
какой-то театральной программы,  опять оказался на своем месте на  полу. Тут
ему приснилось, что зал погрузился в полную тьму и  что на стенах  выскочили
красные горящие слова: "Сдавайте валюту!" Потом  опять раскрылся  занавес, и
конферансье пригласил:
     -- Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля.
     Дунчиль  оказался  благообразным,  но  сильно  запущенным  мужчиной лет
пятидесяти.
     --  Сергей  Герардович,  --  обратился к нему конферансье,  --  вот уже
полтора месяца  вы  сидите здесь, упорно отказываясь  сдать оставшуюся у вас
валюту, в то время как страна нуждается  в  ней,  а вам она совершенно  ни к
чему, а вы все-таки упорствуете. Вы -- человек интеллигентный, прекрасно все
это понимаете и все же не хотите пойти мне навстречу.
     -- К сожалению, ничего сделать не  могу, так  как  валюты у меня больше
нет, -- спокойно ответил Дунчиль.
     -- Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? -- спросил артист.

     -- И бриллиантов нет.
     Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в  ладоши. Из кулисы
вышла на  сцену средних  лет дама,  одетая по  моде,  то  есть в пальто  без
воротника и  в крошечной шляпке.  Дама имела встревоженный  вид,  а  Дунчиль
поглядел на нее, не шевельнув бровью.
     -- Кто эта дама? -- спросил ведущий программу у Дунчиля.
     --  Это моя  жена, -- с достоинством  ответил Дунчиль  и  посмотрел  на
длинную шею дамы с некоторым отвращением.
     -- Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, -- отнесся к даме конферансье, --
вот  по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть  ли еще у вашего супруга
валюта?
     -- Он тогда все сдал, -- волнуясь, ответила мадам Дунчиль.
     -- Так, --  сказал артист, -- ну, что же,  раз  так,  то  так. Если все
сдал, то нам  надлежит немедленно расстаться с Сергеем Герардовичем, что  же
поделаешь! Если угодно,  вы можете покинуть театр, Сергей  Герардович,  -- и
артист сделал царственный жест.
     Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.
     --  Одну минуточку! -- остановил его конферансье,  -- позвольте  мне на
прощанье показать вам еще один номер из нашей программы, -- и опять  хлопнул
в ладоши.
     Черный задний занавес  раздвинулся, и на сцену вышла  юная красавица  в
бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая
пачка, перевязанная конфетной  лентой, и бриллиантовое колье, от которого во
все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни.
     Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью. Зал замер.
     --  Восемнадцать тысяч  долларов  и колье  в  сорок  тысяч  золотом, --
торжественно объявил артист, -- хранил Сергей Герардович в городе Харькове в
квартире   своей   любовницы   Иды  Геркулановны  Ворс,  которую   мы  имеем
удовольствие видеть  перед собою и которая  любезно  помогла обнаружить  эти
бесценные, но бесцельные в руках  частного лица  сокровища. Большое спасибо,
Ида Геркулановна.
     Красавица,  улыбнувшись,   сверкнула  зубами,  и  мохнатые  ее  ресницы
дрогнули.
     -- А под вашею полною достоинства личиною, -- отнесся артист к Дунчилю,
-- скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы извели всех за
полтора месяца своим тупым упрямством. Ступайте же теперь домой, и пусть тот
ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.
     Дунчиль качнулся  и,  кажется, хотел  повалиться, но чьи-то  участливые
руки  подхватили его.  Тут  рухнул передний  занавес и скрыл всех  бывших на
сцене.
     Бешеные рукоплескания  потрясли  зал  до  того, что Никанору  Ивановичу
показалось, будто в люстрах запрыгали огни. А когда  передний черный занавес
ушел вверх, на сцене  уже никого не было, кроме одинокого артиста. Он сорвал
второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:
     -- В лице этого Дунчиля перед вами выступил  в нашей программе типичный
осел. Ведь я же имел удовольствие говорить вчера, что тайное хранение валюты
является  бессмыслицей.  Использовать  ее  никто  не  может  ни  при   каких
обстоятельствах,  уверяю вас.  Возьмем  хотя  бы этого Дунчиля.  Он получает
великолепное жалованье и  ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира,
жена  и  красавица любовница.  Так  нет же, вместо того, чтобы  жить  тихо и
мирно, без всяких неприятностей, сдав  валюту и камни, этот корыстный болван
добился все-таки того, что разоблачен при всех и на закуску нажил крупнейшую
семейную  неприятность.  Итак,  кто  сдает?  Нет  желающих?  В  таком случае
следующим номером нашей программы -- известный  драматический талант, артист
Куролесов Савва  Потапович,  специально  приглашенный,  исполнит  отрывок из
"Скупого рыцаря" поэта Пушкина.
     Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене  и оказался рослым и
мясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстуке.
     Без  всяких  предисловий  он  скроил  мрачное  лицо,  сдвинул  брови  и
заговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик:
     --  Как  молодой  повеса  ждет  свиданья  с  какой-нибудь  развратницей
лукавой...
     И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович слышал,
как Куролесов признавался в  том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла
перед ним на  коленях под дождем, но не тронула  черствого  сердца  артиста.
Никанор  Иванович  до  своего  сна  совершенно  не  знал произведений  поэта
Пушкина,  но  самого  его  знал  прекрасно  и  ежедневно  по  нескольку  раз
произносил фразы вроде: "А за квартиру Пушкин платить будет?"  Или "Лампочку
на лестнице,  стало  быть,  Пушкин  вывинтил?", "Нефть, стало  быть,  Пушкин
покупать будет?"
     Теперь, познакомившись с  одним из его произведений,  Никанор  Иванович
загрустил, представил себе  женщину  на  коленях, с сиротами, под  дождем, и
невольно подумал: "А тип все-таки этот Куролесов!"
     А  тот, все повышая голос,  продолжал  каяться  и окончательно  запутал
Никанора  Ивановича, потому  что вдруг стал обращаться  к  кому-то,  кого на
сцене не было,  и  за этого  отсутствующего сам же себе  и  отвечал,  причем
называл  себя то  "государем",  то "бароном", то "отцом", то  "сыном", то на
"вы", то на "ты".
     Никанор Иванович  понял  только одно,  что помер артист  злою  смертью,
прокричав: "Ключи! Ключи мои!"  -- повалившись после  этого  на пол, хрипя и
осторожно срывая с себя галстух.
     Умерев, Куролесов поднялся,  отряхнул пыль с фрачных брюк,  поклонился,
улыбнувшись  фальшивой улыбкой,  и  удалился  при  жидких  аплодисментах.  А
конферансье заговорил так:
     -- Мы прослушали  с  вами в замечательном  исполнении Саввы  Потаповича
"Скупого рыцаря". Этот  рыцарь надеялся, что  резвые нимфы сбегутся к нему и
произойдет еще  многое приятное в  том же духе. Но, как видите, ничего этого
не  случилось,  никакие  нимфы не сбежались  к  нему,  и  музы  ему  дань не
принесли,  и  чертогов  он  никаких не  воздвиг,  а, наоборот, кончил  очень
скверно,  помер к чертовой  матери от  удара  на своем сундуке  с валютой  и
камнями. Предупреждаю вас,  что  и с вами случится  что-нибудь в этом  роде,
если только не хуже, ежели вы не сдадите валюту!
     Поэзия  ли  Пушкина произвела такое впечатление  или прозаическая  речь
конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос:
     -- Я сдаю валюту.
     --   Милости  прошу  на  сцену!  --   вежливо   пригласил  конферансье,
всматриваясь в темный зал.
     И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу,
не брившийся около трех недель.
     -- Виноват, как ваша фамилия? -- осведомился конферансье.
     -- Канавкин Николай, -- застенчиво отозвался появившийся.
     -- А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?
     -- Сдаю, -- тихо сказал Канавкин.
     -- Сколько?
     -- Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.
     -- Браво! Все, что есть?
     Ведущий  программу  уставился  прямо  в  глаза  Канавкину,  и  Никанору
Ивановичу даже  показалось, что  из этих глаз брызнули  лучи,  пронизывающие
Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали дышать.
     -- Верю! -- наконец воскликнул артист и погасил свой взор, -- верю! Эти
глаза  не лгут.  Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка
заключается  в  том,  что  вы  недооцениваете  значения  человеческих  глаз.
Поймите,  что  язык  может скрыть  истину, а  глаза  -- никогда!  Вам задают
внезапный  вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете собой
и  знаете,  что  нужно сказать,  чтобы укрыть  истину, и весьма  убедительно
говорите,  и  ни  одна  складка  на  вашем  лице не  шевельнется,  но,  увы,
встревоженная вопросом  истина со  дна души  на мгновение прыгает в глаза, и
все кончено. Она замечена, а вы пойманы!
     Произнеся, и  с большим  жаром,  эту  очень  убедительную речь,  артист
ласково осведомился у Канавкина:
     -- Где же спрятаны?
     -- У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...
     -- А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что ли?
     -- Да.
     -- Ах  да, да, да!  Маленький особнячок? Напротив еще палисадничек? Как
же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?
     -- В погребе, в коробке из-под Эйнема...
     Артист всплеснул руками.
     -- Видали вы что-нибудь  подобное? -- вскричал он огорченно. -- Да ведь
они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту?
А? Чисто как дети, ей-богу!
     Канавкин и сам  понял,  что нагрубил  и проштрафился,  и  повесил  свою
хохлатую голову.
     --  Деньги,  --  продолжал артист,  -- должны храниться  в госбанке,  в
специальных сухих  и хорошо  охраняемых помещениях, а  отнюдь не в  теткином
погребе,  где  их  могут,  в  частности,  попортить  крысы!  Право,  стыдно,
Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.
     Канавкин  уже не  знал, куда и деваться,  и только колупал пальцем борт
своего пиджачка.
     -- Ну ладно,  -- смягчился артист, -- кто старое помянет... --  И вдруг
добавил неожиданно: -- Да, кстати: за одним разом чтобы,  чтоб машину зря не
гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А?
     Канавкин, никак не ожидавший такого  оборота дела, дрогнул, и в  театре
наступило молчание.
     -- Э, Канавкин, -- укоризненно-ласково сказал  конферансье,  -- а  я-то
еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни  с того ни с сего! Нелепо это,
Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть.
Ну, чего вы нас зря терзаете?
     -- Есть! -- залихватски крикнул Канавкин.
     -- Браво! -- крикнул конферансье.
     -- Браво! -- страшно взревел зал.
     Когда  утихло,   конферансье   поздравил  Канавкина,  пожал  ему  руку,
предложил  отвезти  в  город в  машине домой,  и в этой  же  машине приказал
кому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать  в женский театр
на программу.
     -- Да, я хотел  спросить,  -- тетка не  говорила,  где свои  прячет? --
осведомился  конферансье, любезно предлагая Канавкину  папиросу  и зажженную
спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.
     -- Верю, верю, -- вздохнув, отозвался артист, -- эта сквалыга не то что
племяннику -- черту не скажет этого.  Ну, что же, попробуем  пробудить в ней
человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей
душонке. Всего доброго, Канавкин!
     И  счастливый Канавкин уехал.  Артист  осведомился, нет ли еще желающих
сдать валюту, но получил в ответ молчание.
     --  Чудаки, ей-богу! -- пожав  плечами,  проговорил  артист,  и занавес
скрыл его.
     Лампы погасли,  некоторое время была  тьма, и  издалека  в ней слышался
нервный тенор, который пел:
     "Там груды золота лежат и мне они принадлежат!"
     Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.
     --  В женском театре дамочка  какая-то  сдает, -- неожиданно проговорил
рыжий  бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: -- Эх, кабы
не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они,
боюсь,  без  меня. Птица боевая, нежная,  она требует ухода...  Эх,  кабы не
гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, -- и он опять завздыхал.
     Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех
дверей в него посыпались повара в белых колпаках  и  с разливными  ложками в
руках.  Поварята  втащили в зал чан  с  супом  и  лоток  с нарезанным черным
хлебом.  Зрители   оживились.  Веселые   повара  шныряли  между  театралами,
разливали суп в миски и раздавали хлеб.
     -- Обедайте, ребята, -- кричали повара,  -- и сдавайте валюту! Чего вам
зря здесь сидеть? Охота  была эту баланду  хлебать. Поехал домой,  выпил как
следует, закусил, хорошо!
     --  Ну,  чего   ты,   например,   засел  здесь,   отец?   --  обратился
непосредственно  к  Никанору  Ивановичу  толстый  с  малиновой  шеей  повар,
протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.
     --  Нету! Нету!  Нету у  меня!  --  страшным  голосом прокричал Никанор
Иванович, -- понимаешь, нету!
     --  Нету? -- грозным басом взревел повар, -- нету? -- женским  ласковым
голосом  спросил  он,  --  нету,  нету,  --   успокоительно  забормотал  он,
превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.
     Та ласково трясла  стонущего во сне Никанора  Ивановича за плечо. Тогда
растаяли повара и  развалился  театр с  занавесом.  Никанор  Иванович сквозь
слезы разглядел свою  комнату  в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдь
не развязных поваров, сующихся к людям со  своими советами, а доктора  и все
ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не  миску, а тарелочку, накрытую
марлей, с лежащим на ней шприцем.
     -- Ведь это что же, -- горько говорил Никанор Иванович, пока ему делали
укол, -- нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!
     -- Нету, нету, --  успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, -- а
на нет и суда нет.
     Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких
сновидений.
     Но благодаря  его  выкрикам  тревога  передалась в  120-ю комнату,  где
больной проснулся и  стал искать свою голову, и в 118-ю,  где  забеспокоился
неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая горькую,
последнюю  в  жизни  осеннюю ночь,  полоску света из-под  двери в  подвале и
развившиеся волосы.
     Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к  Ивану, и он проснулся
и заплакал.
     Но врач быстро успокоил  всех  встревоженных, скорбных  главою,  и  они
стали  засыпать. Позднее всех  забылся Иван,  когда над  рекой  уже светало.
После  лекарства, напоившего все  его тело,  успокоение пришло к  нему,  как
волна,  накрывшая  его. Тело  его  облегчилось,  а  голову  обдувала  теплым
ветерком   дрема.  Он  заснул,  и  последнее,  что  он  слышал  наяву,  было
предрассветное  щебетание птиц в лесу. Но они  вскоре умолкли,  и  ему стало
сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и  была эта гора оцеплена
двойным оцеплением...