Глава 18. Неудачливые визитеры

     В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы
нарваться  на  самопишущий  костюм,  из  плацкартного  мягкого  вагона  N  9
киевского поезда,  пришедшего в  Москву,  в числе  других вышел  пассажир  с
маленьким  фибровым чемоданчиком в руке.  Пассажир этот был никто иной,  как
дядя     покойного    Берлиоза,     Максимилиан     Андреевич    Поплавский,
экономист-плановик,  проживающий  в  Киеве  на  бывшей  Институтской  улице.
Причиной  приезда  Максимилиана  Андреевича  в  Москву  была  полученная  им
позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: "Меня только что
зарезало трамваем на Патриарших. Похороны  пятницу, три часа  дня. Приезжай.
Берлиоз".
     Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в
Киеве. Но  и самого  умного  человека  подобная телеграмма может поставить в
тупик.  Раз  человек телеграфирует,  что  его  зарезало, то  ясно,  что  его
зарезало не насмерть.  Но  при чем же тогда похороны?  Или он очень  плох  и
предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность
--  откуда он так-таки знает, что хоронить его  будут  в пятницу в три  часа
дня?  Удивительная  телеграмма!  Однако  умные  люди на  то  и  умны,  чтобы
разбираться  в запутанных вещах.  Очень просто.  Произошла ошибка,  и депешу
передали исковерканной. Слово  "меня", без сомнения,  попало  сюда из другой
телеграммы, вместо слова "Берлиоза",  которое приняло вид "Берлиоз" и попало
в конец телеграммы. С  такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но,
конечно, трагичен.
     Когда утих  взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот
немедленно стал собираться в Москву.
     Надлежит  открыть  одну  тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору,  ему
было жаль  племянника  жены,  погибшего  в расцвете лет.  Но,  конечно,  как
человек  деловой,  он  понимал,  что  никакой  особенной  надобности  в  его
присутствии  на похоронах нету. И тем  не  менее Максимилиан Андреевич очень
спешил в  Москву.  В чем же было дело?  В одном  -- в квартире.  Квартира  в
Москве? Это серьезно. Неизвестно  почему,  но Киев  не нравился Максимилиану
Андреевичу, и мысль о переезде в  Москву настолько  точила  его  в последнее
время, что он стал даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра,
когда,  затопляя  острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его
не  радовал  тот потрясающий  по красоте  вид,  что  открывался от  подножия
памятника князю Владимиру. Его не  веселили солнечные пятна, играющие весною
на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел
одного -- переехать в Москву.
     Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской  улице в  Киеве
на  меньшую  площадь в  Москве не давали  никакого результата.  Желающих  не
находилось, а если они и находились, то их предложения были недобросовестны.
     Телеграмма  потрясла  Максимилиана  Андреевича. Это был момент, который
упустить  было  бы  грешно.  Деловые  люди   знают,  что  такие  моменты  не
повторяются.
     Словом, невзирая ни на какие  трудности, нужно было суметь унаследовать
квартиру  племянника  на  Садовой. Да,  это  было сложно, очень  сложно,  но
сложности  эти  нужно  было  во что  бы  то  ни  стало  преодолеть.  Опытный
Максимилиан Андреевич знал, что  для этого первым и непременным шагом должен
быть  следующий  шаг:  нужно  во  что  бы  то ни  стало,  хотя бы  временно,
прописаться в трех комнатах покойного племянника.
     В пятницу  днем Максимилиан Андреевич вошел в  дверь комнаты, в которой
помещалось домоуправление дома N 302-бис по Садовой улице в Москве.
     В узенькой комнате, где  на стене  висел  старый плакат, изображавший в
нескольких  картинках  способы оживления  утонувших  в реке,  за  деревянным
столом   в  полном   одиночестве  сидел  средних  лет  небритый  человек   с
встревоженными глазами.
     --  Могу  ли  я видеть  председателя  правления? -- вежливо осведомился
экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул.
     Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так
что  он  даже  изменился в лице.  Кося в  тревоге  глазами,  он  пробормотал
невнятно, что председателя нету.
     -- Он на квартире у себя?  -- спросил Поплавский, -- у меня  срочнейшее
дело.
     Сидящий  ответил  опять-таки  очень  несвязно. Но  все-таки  можно было
догадаться, что председателя на квартире нету.
     -- А когда он будет?
     Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно.
     "Ага!" -- сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре.
     Странный  человек за  столом  даже побагровел  от  напряжения и  сказал
невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету... когда он  придет, неизвестно
и... что секретарь болен...
     "Ага!.."  --  сказал  себе  Поплавский,  --  но  кто-нибудь  же есть  в
правлении?
     -- Я, -- слабым голосом отозвался человек.
     --  Видите  ли,  --  внушительно  заговорил Поплавский,  --  я  являюсь
единственным  наследником  покойного  Берлиоза, моего племянника, погибшего,
как  известно,  на  Патриарших,  и   я  обязан,  согласно   закону,  принять
наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят...
     -- Не в курсе я, товарищ, -- тоскливо перебил человек.
     --  Но,  позвольте, --  звучным голосом  сказал  Поплавский, -- вы член
правления и обязаны...
     И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за
столом побледнел.
     -- Член правления Пятнажко? -- спросил у сидящего вошедший.
     -- Я, -- чуть слышно ответил тот.
     Вошедший что-то прошептал  сидящему,  и  тот,  совершенно расстроенный,
поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой
комнате правления.
     "Эх, какое  осложнение!  И  нужно ж было, чтоб  их всех сразу..."  -- с
досадой  думал  Поплавский, пересекая  асфальтовый двор и спеша в квартиру N
50.
     Лишь только экономист-плановик  позвонил,  дверь открыли, и Максимилиан
Андреевич  вошел  в   полутемную   переднюю.   Удивило  его   несколько   то
обстоятельство,  что непонятно было,  кто  ему открыл: в передней  никого не
было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле.
     Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь  кабинета
открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему
вежливо, но с достоинством, и сказал:
     -- Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей...
     Не  успел он  договорить, как  Коровьев  выхватил  из  кармана  грязный
платок, уткнулся в него носом и заплакал.
     -- ... покойного Берлиоза...
     -- Как же, как  же, --  перебил  Коровьев, отнимая платок от лица. -- Я
как только глянул на вас, догадался, что это вы! -- тут  он затрясся от слез
и начал вскрикивать: -- Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?
     -- Трамваем задавило? -- шепотом спросил Поплавский.
     -- Начисто, -- крикнул Коровьев, и слезы побежали у  него из-под пенсне
потоками, --  начисто! Я был  свидетелем.  Верите  -- раз! Голова  -- прочь!
Правая нога -- хрусть, пополам!  Левая -- хрусть, пополам! Вот  до  чего эти
трамваи доводят!  -- и, будучи, видимо, не в  силах сдержать  себя, Коровьев
клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
     Дядя  Берлиоза  был искренне  поражен  поведением  неизвестного.  "Вот,
говорят, не  бывает в наш век сердечных людей!" -- подумал он, чувствуя, что
у него самого  начинают  чесаться  глаза. Однако  в  то же  время неприятное
облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не
прописался ли этот сердечный  человек уже в квартире  покойного, ибо и такие
примеры в жизни бывали.
     -- Простите, вы были другом моего покойного Миши? -- спросил он, утирая
рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но
тот до  того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме  повторяющихся
слов "хрусть и пополам!". Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от
стенки и вымолвил:
     -- Нет,  не могу больше! Пойду  приму триста капель эфирной валерьянки!
--  и, повернув к Поплавскому совершенно  заплаканное лицо, добавил: --  Вот
они, трамваи-то.
     --  Я  извиняюсь,  вы  мне  дали  телеграмму?  --  спросил  Максимилиан
Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса.
     -- Он! -- ответил Коровьев и указал пальцем на кота.
     Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
     -- Нет, не  в силах, нет  мочи, -- шмыгая носом, продолжал Коровьев, --
как  вспомню: колесо по  ноге... одно  колесо  пудов десять весит... Хрусть!
Пойду лягу в постель, забудусь сном, -- и тут он исчез из передней.
     Кот   же   шевельнулся,  спрыгнул  со  стула,   стал  на  задние  лапы,
подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
     -- Ну, я дал телеграмму! Дальше что?
     У  Максимилиана  Андреевича  сразу  закружилась  голова,  руки  и  ноги
отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
     --  Я, кажется,  русским языком  спрашиваю,  -- сурово  сказал кот,  --
дальше что?
     Но Поплавский не дал никакого ответа.
     -- Паспорт! -- тявкнул кот и протянул пухлую лапу.
     Ничего  не соображая и ничего  не  видя,  кроме  двух  искр, горящих  в
кошачьих глазах, Поплавский  выхватил  из кармана паспорт,  как  кинжал. Кот
снял с подзеркального стола очки в толстой черной оправе, надел их на морду,
от  чего сделался еще внушительнее,  и вынул  из  прыгающей руки Поплавского
паспорт.
     "Вот интересно:  упаду  я в  обморок  или нет?"  -- подумал Поплавский.
Издалека доносились всхлипывания Коровьева, вся передняя наполнилась запахом
эфира, валерьянки и еще какой-то мерзости.
     -- Каким  отделением  выдан  документ? --  спросил кот, всматриваясь  в
страницу. Ответа не последовало.
     -- Четыреста  двенадцатым,  --  сам  себе  сказал  кот, водя  лапой  по
паспорту, который  он  держал  кверху  ногами,  -- ну  да, конечно! Мне  это
отделение известно!  Там кому  попало  выдают паспорта! А я  б, например, не
выдал такому, как вы! Глянул  бы только раз в лицо и моментально отказал бы!
-- кот до того рассердился, что швырнул паспорт на пол.  -- Ваше присутствие
на  похоронах  отменяется,  --   продолжал   кот  официальным   голосом.  --
Потрудитесь уехать к месту жительства. -- И рявкнул в дверь: -- Азазелло!
     На его  зов  в переднюю  выбежал  маленький,  прихрамывающий, обтянутый
черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, рыжий,  с желтым клыком, с
бельмом на левом глазу.
     Поплавский почувствовал, что ему  не хватает воздуха, поднялся со стула
и попятился, держась за сердце.
     -- Азазелло, проводи! -- приказал кот и вышел из передней.
     -- Поплавский, -- тихо прогнусил вошедший, -- надеюсь, уже все понятно?
     Поплавский кивнул головой.
     --  Возвращайся немедленно  в Киев,  -- продолжал Азазелло, -- сиди там
тише воды, ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай, ясно?
     Этот маленький, доводящий до смертного страха Поплавского своим клыком,
ножом и  кривым  глазом, доходил экономисту  только до  плеча, но действовал
энергично, складно и организованно.
     Прежде всего он поднял паспорт и  подал его  Максимилиану Андреевичу, и
тот  принял книжечку мертвой рукой.  Затем  именуемый  Азазелло  одной рукой
поднял чемодан, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел
его на площадку лестницы. Поплавский прислонился к стене. Без  всякого ключа
Азазелло открыл чемодан, вынул из  него  громадную жареную курицу без  одной
ноги, завернутую в  промаслившуюся газету, и положил ее  на  площадке. Затем
вытащил  две  пары белья, бритвенный  ремень, какую-то книжку и футляр и все
это  спихнул  ногой  в  пролет лестницы,  кроме курицы.  Туда  же полетел  и
опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от
него отлетела крышка.
     Затем  рыжий разбойник ухватил  за  ногу курицу  и  всей  этой  курицей
плашмя, крепко и страшно так  ударил по шее Поплавского, что туловище курицы
отскочило, а нога осталась в руке Азазелло.  Все смешалось в доме Облонских,
как справедливо выразился  знаменитый  писатель Лев  Толстой.  Именно  так и
сказал  бы он в данном случае. Да!  Все смешалось  в глазах  у  Поплавского.
Длинная искра  пронеслась  у него перед  глазами,  затем  сменилась какой-то
траурной  змеей,  погасившей  на мгновенье  майский  день,  -- и  Поплавский
полетел вниз  по  лестнице,  держа в руке  паспорт.  Долетев до поворота, он
выбил на  лестничной площадке ногою стекло  в окне и  сел на ступеньке. Мимо
него  пропрыгала безногая курица  и свалилась  в пролет. Оставшийся  наверху
Азазелло вмиг  обглодал  куриную  ногу  и  кость засунул в боковой карманчик
трико,  вернулся в квартиру и  с грохотом закрылся.  В это время снизу стали
слышаться осторожные шаги подымающегося человека.
     Пробежав  еще  один пролет,  Поплавский  сел на  деревянный диванчик на
площадке и перевел дух.
     Какой-то малюсенький пожилой человечек с необыкновенно печальным лицом,
в чесунчовом старинном костюме и твердой соломенной шляпе с зеленой  лентой,
подымаясь вверх по лестнице, остановился возле Поплавского.
     --  Позвольте  вас  спросить,  гражданин,  --  с  грустью   осведомился
человечек в чесунче, -- где квартира номер пятьдесят?
     -- Выше! -- отрывисто ответил Поплавский.
     --  Покорнейше  вас  благодарю,  гражданин,  --  так же грустно  сказал
человечек и пошел вверх, а Поплавский поднялся и побежал вниз.
     Возникает вопрос,  уж  не  в милицию ли  спешил  Максимилиан  Андреевич
жаловаться на разбойников, учинивших  над ним дикое насилие среди бела  дня?
Нет,  ни  в  коем случае,  это можно  сказать  уверенно. Войти  в  милицию и
сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек
в трико,  с  ножом... Нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно
умным человеком!
     Он  был  уже внизу  и  увидел у  самой выходной  двери дверь, ведущую в
какую-то  каморку. Стекло  в  этой  двери было  выбито.  Поплавский  спрятал
паспорт в карман, оглянулся, надеясь увидеть выброшенные вещи. Но их не было
и следа.  Поплавский  сам удивился,  насколько  мало его  это огорчило.  Его
занимала  другая интересная и  соблазнительная  мысль -- проверить  на  этом
человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он справлялся о том,
где она  находится,  значит,  шел в  нее  впервые.  Стало  быть,  он  сейчас
направлялся непосредственно в лапы той компании, что засела в квартире N 50.
Что-то подсказывало Поплавскому, что  человечек  этот очень  скоро выйдет из
квартиры.  Ни на  какие похороны никакого племянника  Максимилиан Андреевич,
конечно, уже  не  собирался,  а  до  поезда в Киев времени было  достаточно.
Экономист оглянулся и нырнул в каморку. В  это время далеко  вверху стукнула
дверь. "Это он вошел!" -- с замиранием сердца подумал  Поплавский. В каморке
было прохладно, пахло мышами и  сапогами.  Максимилиан  Андреевич  уселся на
каком-то деревянном обрубке и решил ждать. Позиция была удобная, из  каморки
прямо была видна выходная дверь шестого парадного.
     Однако ждать пришлось дольше, чем полагал киевлянин. Лестница все время
была  почему-то пустынна.  Слышно  было  хорошо,  и  наконец  в пятом  этаже
стукнула дверь.  Поплавский  замер.  Да, его  шажки. "Идет вниз".  Открылась
дверь  этажом   пониже.  Шажки  стихли.  Женский  голос.   Голос   грустного
человека...  да,  это  его  голос... Произнес что-то вроде  "Оставь,  Христа
ради...". Ухо Поплавского торчало в разбитом стекле. Это ухо уловило женский
смех. Быстрые и бойкие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины. Эта женщина
с клеенчатой зеленой сумкой в руках вышла  из подъезда во двор. А шажки того
человечка возобновились. "Странно, он назад возвращается в квартиру! А не из
этой  ли шайки он сам? Да, возвращается. Вот опять наверху открыли дверь. Ну
что же, подождем еще".
     На этот раз пришлось ждать недолго.  Звуки двери. Шажки. Шажки  стихли.
Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз, вниз!
     Поплавский  дождался. Крестясь  и что-то  бормоча,  пролетел  печальный
человек,  без  шляпы,  с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в
совершенно мокрых штанах. Он начал рвать  за ручку выходную  дверь, в страхе
не соображая, куда она открывается -- наружу или внутрь, -- наконец совладал
с нею и вылетел на солнце во двор.
     Проверка  квартиры была  произведена;  не думая  больше  ни о  покойном
племяннике, ни о квартире, содрогаясь при мысли  о той опасности, которой он
подвергался, Максимилиан Андреевич,  шепча  только два слова: "Все  понятно!
Все  понятно!" -- выбежал  во двор. Через  несколько минут троллейбус уносил
экономиста-плановика по направлению к Киевскому вокзалу.
     С  маленьким  же человечком,  пока  экономист  сидел в  каморке  внизу,
приключилась  неприятнейшая история. Человечек  был  буфетчиком в  Варьете и
назывался  Андрей  Фокич Соков. Пока  шло следствие в  Варьете, Андрей Фокич
держался в сторонке от всего происходящего, и замечено было только одно, что
он  стал еще  грустнее,  чем  был всегда  вообще,  и,  кроме  того,  что  он
справлялся у курьера Карпова о том, где остановился приезжий маг.
     Итак, расставшись на  площадке  с  экономистом,  буфетчик  добрался  до
пятого этажа и позвонил в квартиру N 50.
     Ему открыли немедленно, но  буфетчик  вздрогнул,  попятился и вошел  не
сразу. Это было понятно. Открыла  дверь девица,  на которой  ничего не было,
кроме кокетливого кружевного  фартучка и  белой наколки на голове. На ногах,
впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным,
и единственным  дефектом ее внешности  можно было считать багровый  шрам  на
шее.
     --  Ну  что ж,  входите, раз  звонили!  -- сказала  девица, уставив  на
буфетчика зеленые распутные глаза.
     Андрей Фокич охнул, заморгал глазами и шагнул в переднюю, снимая шляпу.
В  это  время  как раз  в  передней зазвенел телефон.  Бесстыжая  горничная,
поставив одну ногу на стул, сняла трубку с рычажка и сказала в нее:
     -- Алло!
     Буфетчик не  знал,  куда  девать  глаза, переминался с ноги на  ногу  и
думал:  "Ай  да горничная  у  иностранца! Тьфу  ты, пакость какая!" И  чтобы
спастись от пакости, стал коситься по сторонам.
     Вся   большая  и  полутемная   передняя  была  загромождена  необычными
предметами  и одеянием.  Так, на  спинку стула наброшен  был траурный  плащ,
подбитый огненной материей, на подзеркальном столике  лежала длинная шпага с
поблескивающей золотом  рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в
углу так  же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах
висели береты с орлиными перьями.
     -- Да, -- говорила горничная в телефон,  -- как? Барон Майгель? Слушаю.
Да! Господин  артист сегодня  дома. Да, будет  рад  вас видеть. Да, гости...
Фрак  или  черный  пиджак.  Что?  К  двенадцати ночи. -- Закончив  разговор,
горничная положила трубку и обратилась к буфетчику: -- Вам что угодно?
     -- Мне необходимо видеть гражданина артиста.
     -- Как? Так-таки его самого?
     -- Его, -- ответил буфетчик печально.
     -- Спрошу, -- сказала, видимо колеблясь, горничная и, приоткрыв дверь в
кабинет  покойного  Берлиоза,  доложила:  --  Рыцарь, тут  явился  маленький
человек, который говорит, что ему нужен мессир.
     -- А пусть войдет, -- раздался из кабинета разбитый голос Коровьева.
     -- Пройдите в  гостиную,  --  сказала девица так просто, как будто была
одета по-человечески, приоткрыла дверь в гостиную, а сама покинула переднюю.
     Войдя туда, куда его  пригласили, буфетчик даже про  дело свое позабыл,
до  того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла  больших окон
(фантазия  бесследно  пропавшей  ювелирши) лился необыкновенный,  похожий на
церковный,  свет.  В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний
день,  пылали дрова. А жарко между  тем нисколько не было  в комнате, и даже
наоборот, входящего охватывала какая-то погребная  сырость. Перед камином на
тигровой  шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол,
при взгляде  на который  богобоязненный буфетчик вздрогнул:  стол был покрыт
церковной парчой. На  парчовой скатерти стояло множество бутылок -- пузатых,
заплесневевших  и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу  было
видно, что это блюдо из чистого  золота. У камина маленький,  рыжий, с ножом
за  поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь,
и  в  дымоход  уходил  дым.  Пахло  не  только  жареным,  но  еще  какими-то
крепчайшими духами и ладаном, от чего  у буфетчика, уже  знавшего из газет о
гибели Берлиоза и о месте его проживания,  мелькнула мысль о том, что  уж не
служили ли,  чего доброго,  по Берлиозу  церковную  панихиду, каковую мысль,
впрочем, он тут же отогнал от себя, как заведомо нелепую.
     Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:
     -- Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
     Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен.
     Черный  маг   раскинулся  на  каком-то  необъятном  диване,  низком,  с
разбросанными  на  нем подушками. Как показалось буфетчику,  на артисте было
только черное белье и черные же остроносые туфли.
     --  Я,  -- горько  заговорил  буфетчик, -- являюсь  заведующим  буфетом
театра Варьете...
     Артист вытянул вперед руку,  на  пальцах которой сверкали камни, как бы
заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
     -- Нет, нет,  нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда!  В рот
ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший,  проходил вчера мимо вашей
стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы.  Драгоценный мой!
Брынза не бывает зеленого цвета,  это вас кто-то обманул. Ей полагается быть
белой. Да, а чай?  Ведь это  же помои! Я  своими глазами видел, как какая-то
неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар  сырую воду, а
чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!
     --  Я извиняюсь,  --  заговорил ошеломленный этим внезапным  нападением
Андрей Фокич, -- я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем.
     -- То есть как это ни при чем, если она испорчена!
     -- Осетрину прислали второй свежести, -- сообщил буфетчик.
     -- Голубчик, это вздор!
     -- Чего вздор?
     -- Вторая  свежесть -- вот  что вздор! Свежесть бывает только  одна  --
первая, она  же  и  последняя.  А если  осетрина  второй  свежести,  то  это
означает, что она тухлая!
     -- Я извиняюсь,  -- начал было  опять буфетчик, не зная, как отделаться
от придирающегося к нему артиста.
     -- Извинить не могу, -- твердо сказал тот.
     --  Я не  по  этому делу пришел,  --  совсем расстраиваясь,  проговорил
буфетчик.
     --  Не по этому? -- удивился  иностранный  маг. -- А  какое же еще дело
могло  привести вас ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам
по профессии, я знался только с одной маркитанткой, но и то давно, когда вас
еще  не  было  на  свете.   Впрочем,  я  рад.  Азазелло!  Табурет  господину
заведующему буфетом!
     Тот,  что  жарил  мясо,  повернулся,  причем ужаснул  буфетчика  своими
клыками,  и  ловко подал ему один  из  темных дубовых  низеньких  табуретов.
Других сидений в комнате не было.
     Буфетчик вымолвил:
     -- Покорнейше благодарю, -- и  опустился на скамеечку. Задняя ее  ножка
тотчас  с треском подломилась, и буфетчик,  охнув, больно  ударился задом об
пол.  Падая, он поддел ногой другую  скамеечку, стоявшую  перед ним, и с нее
опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина.
     Артист воскликнул:
     -- Ай! Не ушиблись ли вы?
     Азазелло  помог буфетчику подняться, подал другое сиденье.  Полным горя
голосом буфетчик отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их
перед огнем и, чувствуя  себя невыносимо неудобно в мокром белье  и  платье,
сел на другую скамеечку с опаской.
     -- Я люблю сидеть низко, --  проговорил  артист, --  с  низкого  не так
опасно падать. Да, итак мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть,
свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого  буфетчика. Да вот,
не угодно ли отведать...
     Тут  в багровом  свете от камина  блеснула  перед буфетчиком  шпага,  и
Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок  мяса, полил его  лимонным
соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку.
     -- Покорнейше... я...
     -- Нет, нет, попробуйте!
     Буфетчик из  вежливости положил кусочек  в  рот и сразу понял, что жует
что-то действительно  очень свежее  и, главное, необыкновенно  вкусное.  Но,
прожевывая  душистое,  сочное  мясо,  буфетчик  едва не  подавился и не упал
вторично. Из  соседней  комнаты  вылетела большая темная  птица  и  тихонько
задела крылом лысину буфетчика. Сев на каминную полку  рядом с часами, птица
оказалась совой. "Господи боже  мой! --  подумал нервный, как все буфетчики,
Андрей Фокич, -- вот квартирка!"
     -- Чашу вина? Белое,  красное? Вино  какой  страны  предпочитаете в это
время дня?
     -- Покорнейше... я не пью...
     -- Напрасно! Так не прикажете ли партию  в кости? Или вы  предпочитаете
другие какие-нибудь игры? Домино, карты?
     -- Не играю, -- уже утомленный, отозвался буфетчик.
     -- Совсем  худо,  -- заключил хозяин,  -- что-то,  воля  ваша, недоброе
таится  в  мужчинах,  избегающих  вина,  игр,  общества  прелестных  женщин,
застольной  беседы. Такие  люди  или  тяжко  больны,  или  втайне  ненавидят
окружающих.  Правда, возможны исключения. Среди  лиц, садившихся со  мною за
пиршественный стол, попадались иногда  удивительные подлецы! Итак,  я слушаю
ваше дело.
     -- Вчера вы изволили фокусы делать...
     -- Я? -- воскликнул в изумлении маг, -- помилосердствуйте. Мне это даже
как-то не к лицу!
     --  Виноват, --  сказал опешивший  буфетчик,  --  давать  сеанс  черной
магии...
     -- Ах,  ну  да,  ну да! Дорогой  мой! Я  открою вам  тайну:  я вовсе не
артист, а  просто  мне хотелось повидать москвичей в массе, а  удобнее всего
это было сделать в театре. Ну вот моя свита, -- он кивнул в сторону кота, --
и  устроила  этот сеанс, я  же  лишь сидел  и  смотрел на  москвичей.  Но не
меняйтесь в лице, а скажите, что же  в  связи с  этим сеансом привело вас ко
мне?
     -- Изволите ли видеть, в числе  прочего бумажки  слетели  с потолка, --
буфетчик понизил голос  и конфузливо оглянулся, -- ну, их все и похватали. И
вот заходит  ко  мне  в  буфет молодой человек, дает  червонец, я  сдачи ему
восемь с полтиной... Потом другой.
     -- Тоже молодой человек?
     -- Нет, пожилой. Третий,  четвертый.  Я все  даю сдачи. А сегодня  стал
проверять  кассу, глядь, а вместо денег -- резаная  бумага.  На  сто  девять
рублей наказали буфет.
     -- Ай-яй-яй! -- воскликнул артист, -- да неужели  ж они думали, что это
настоящие бумажки? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно.
     Буфетчик как-то криво и тоскливо оглянулся, но ничего не сказал.
     -- Неужели мошенники? -- тревожно спросил у гостя маг, -- неужели среди
Москвичей есть мошенники?
     В  ответ  буфетчик так горько улыбнулся,  что отпали все сомнения:  да,
среди москвичей есть мошенники.
     -- Это низко! -- возмутился Воланд, -- вы  человек бедный... ведь вы --
человек бедный?
     Буфетчик втянул  голову в плечи, так что стало  видно, что  он  человек
бедный.
     -- У вас сколько имеется сбережений?
     Вопрос был задан  участливым тоном, но все-таки  такой вопрос нельзя не
признать неделикатным. Буфетчик замялся.
     -- Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах,  -- отозвался из
соседней  комнаты  треснувший  голос,  -- и  дома под  полом двести  золотых
десяток.
     Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.
     -- Ну, конечно, это  не сумма, -- снисходительно сказал  Воланд  своему
гостю, -- хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?
     Тут уж буфетчик возмутился.
     -- Это никому не известно и никого не касается, -- ответил он.
     --  Ну  да,  неизвестно,  --  послышался  все тот же дрянной  голос  из
кабинета,  --  подумаешь,  бином Ньютона! Умрет  он через  девять месяцев, в
феврале будущего года,  от рака печени в  клинике Первого  МГУ, в  четвертой
палате.
     Буфетчик стал желт лицом.
     -- Девять месяцев, -- задумчиво считал Воланд,  -- двести  сорок девять
тысяч... Это выходит круглым счетом  двадцать семь тысяч в месяц?  Маловато,
но при скромной жизни хватит. Да еще десятки.
     -- Десятки реализовать не удастся, -- ввязался все тот же голос, леденя
сердце  буфетчика,  -- по  смерти  Андрея  Фокича  дом немедленно сломают  и
десятки будут отправлены в госбанк.
     -- Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику,  -- продолжал артист,
--  какой  смысл умирать  в палате под стоны  и хрип безнадежных больных. Не
лучше ли устроить пир на  эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться
<в  другой мир> под  звуки струн, окруженным  хмельными красавицами  и
лихими друзьями?
     Буфетчик сидел неподвижно  и очень постарел. Темные кольца окружили его
глаза, щеки обвисли и нижняя челюсть отвалилась.
     -- Впрочем, мы  размечтались, -- воскликнул хозяин, -- к делу. Покажите
вашу резаную бумагу.
     Буфетчик,  волнуясь,   вытащил  из  кармана  пачку,   развернул  ее   и
остолбенел. В обрывке газеты лежали червонцы.
     -- Дорогой  мой, вы действительно нездоровы,  -- сказал Воланд, пожимая
плечами.
     Буфетчик, дико улыбаясь, поднялся с табурета.
     -- А, -- заикаясь, проговорил он, -- а если они опять того...
     -- Гм...  --  задумался  артист, --  ну,  тогда приходите к  нам опять.
Милости просим! Рад нашему знакомству.
     Тут  же выскочил из кабинета Коровьев, вцепился  в руку буфетчику, стал
ее  трясти  и упрашивать Андрея Фокича  всем,  всем передать поклоны.  Плохо
что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.
     -- Гелла, проводи! -- кричал Коровьев.
     Опять-таки  эта рыжая нагая в  передней! Буфетчик протиснулся в  дверь,
пискнул  "до  свиданья"  и  пошел,  как  пьяный.  Пройдя  немного  вниз,  он
остановился, сел на  ступеньки, вынул пакет,  проверил -- червонцы  были  на
месте.
     Тут из  квартиры,  выходящей на  эту площадку, вышла женщина с  зеленой
сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы,
улыбнулась и сказала задумчиво:
     -- Что за дом у нас такой! И этот с утра пьяный. Стекло выбили опять на
лестнице, -- всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она добавила: -- Э, да
у вас, гражданин, червонцев-то куры не клюют. Ты бы со мной поделился! А?
     -- Оставь меня, Христа  ради, --  испугался буфетчик и проворно спрятал
деньги. Женщина рассмеялась:
     -- Да ну тебя к лешему, скаред! Я пошутила, -- и пошла вниз.
     Буфетчик  медленно  поднялся,  поднял  руку, чтобы  поправить шляпу,  и
убедился, что ее на голове  нету.  Ужасно  ему не хотелось  возвращаться, но
шляпы было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил.
     -- Что вам еще? -- спросила его проклятая Гелла.
     -- Я шляпочку забыл,  --  шепнул буфетчик, тыча себя  в  лысину.  Гелла
повернулась, буфетчик  мысленно  плюнул и закрыл  глаза. Когда он их открыл,
Гелла подавала ему шляпу и шпагу с темной рукоятью.
     -- Не мое, -- шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу.
     -- Разве вы без шпаги пришли? -- удивилась Гелла.
     Буфетчик  что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его почему-то было
неудобно и слишком  тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув  от страха, тихо
вскрикнул. В руках у него был бархатный  берет с петушьим потрепанным пером.
Буфетчик  перекрестился.  В  то же мгновение берет  мяукнул,  превратился  в
черного котенка и,  вскочив обратно на  голову  Андрею Фокичу, всеми когтями
вцепился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз,
а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице.
     Вырвавшись  на  воздух, буфетчик  рысью  побежал  к воротам  и навсегда
покинул чертов дом N 302-бис.
     Превосходно известно, что с ним было дальше. Вырвавшись  из подворотни,
буфетчик  диковато оглянулся, как будто что-то  ища.  Через минуту он был на
другой стороне  улицы  в  аптеке. Лишь  только он произнес слова:  "Скажите,
пожалуйста..." -- как женщина за прилавком воскликнула:
     -- Гражданин! У вас вся голова изрезана!..
     Минут через  пять буфетчик был  перевязан  марлей,  узнал, что  лучшими
специалистами по болезни  печени считаются профессора Бернадский и  Кузьмин,
спросил, кто  ближе, загорелся  от  радости, когда узнал, что  Кузьмин живет
буквально через двор в маленьком беленьком особнячке, и минуты через две был
в  этом  особнячке. Помещеньице было  старинное,  но  очень,  очень  уютное.
Запомнилось буфетчику, что первой попалась  ему на глаза старенькая  нянька,
которая хотела взять у него шляпу, но так как шляпы у  него не оказалось, то
нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла.
     Вместо нее  оказалась у зеркала и, кажется, под какой-то аркой, женщина
средних лет и тут же сказала, что можно записаться  только на девятнадцатое,
не раньше. Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение. Заглянув угасающим глазом
за арку, где в какой-то явной передней дожидались три человека, он шепнул:
     -- Смертельно больной...
     Женщина  недоуменно  поглядела   на  забинтованную   голову  буфетчика,
поколебалась, сказала:
     -- Ну что же... -- и пропустила буфетчика за арку.
     В  то  же  мгновенье  противоположная дверь открылась, в  ней  блеснуло
золотое пенсне, женщина в халате сказала:
     -- Граждане, этот больной пойдет вне очереди.
     И не успел  буфетчик оглянуться,  как он оказался в кабинете профессора
Кузьмина. Ничего страшного, торжественного  и  медицинского не было  в  этой
продолговатой комнате.
     --  Что  с  вами?  --  спросил  приятным  голосом профессор  Кузьмин  и
несколько тревожно поглядел на забинтованную голову.
     --  Сейчас  из  достоверных  рук  узнал,  --  ответил буфетчик, одичало
поглядывая на  какую-то фотографическую группу за  стеклом, -- что в феврале
будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить.
     Профессор  Кузьмин как сидел,  так  и откинулся  на кожаную  готическую
спинку кресла.
     -- Простите,  не  понимаю вас...  вы  что, были  у врача? Почему у  вас
голова забинтована?
     --  Какого  там  врача?...  Видели  бы вы этого  врача!..  -- Он  вдруг
застучал зубами. -- А на голову не обращайте внимания,  не имеет  отношения,
-- ответил буфетчик, -- на голову плюньте, она здесь ни при чем. Рак печени,
прошу остановить.
     -- Да позвольте, кто вам сказал?
     -- Верьте ему, -- пламенно попросил буфетчик, -- уж он знает.
     -- Ничего не понимаю, -- пожимая плечами и отъезжая с креслом от стола,
говорил  профессор. -- Как же он  может знать, когда  вы помрете. Тем более,
что он не врач!
     -- В четвертой палате, -- ответил буфетчик.
     Тут  профессор посмотрел  на  своего пациента,  на его голову, на сырые
брюки и подумал: "Вот еще не хватало! Сумасшедший!" Спросил:
     -- Вы пьете водку?
     -- Никогда не прикасался, -- ответил буфетчик.
     Через минуту он  был раздет,  лежал на холодной  клеенчатой кушетке,  и
профессор мял его живот. Тут, надо сказать,  буфетчик значительно повеселел.
Профессор  категорически утверждал,  что сейчас, по  крайней  мере в  данный
момент,  никаких  признаков рака  у буфетчика нет. Но  что раз так... раз он
боится и какой-то шарлатан  его напугал,  то нужно  сделать  все  анализы...
Профессор строчил на  листках бумаги,  объясняя,  куда пойти,  что  отнести.
Кроме того, дал записку к профессору-невропатологу Буре, объясняя буфетчику,
что нервы у него в полном беспорядке.
     -- Сколько вам платить, профессор? -- нежным и дрожащим голосом спросил
буфетчик, вытаскивая толстый бумажник.
     -- Сколько хотите, -- отрывисто и сухо ответил профессор.
     Буфетчик вынул  тридцать  рублей  и выложил  их на сверх стол,  а затем
неожиданно мягко, как будто бы кошачьей лапкой  оперируя, положил  червонцев
звякнувший столбик в газетной бумажке.
     -- А это что такое? -- спросил Кузьмин и подкрутил ус.
     -- Не брезгуйте, гражданин  профессор, -- прошептал буфетчик, -- умоляю
-- остановите рак.
     -- Уберите сейчас же ваше золото,  -- сказал профессор,  гордясь собой,
-- вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте
много чаю и ешьте без соли совершенно.
     -- Даже суп не солить? -- спросил буфетчик.
     -- Ничего не солить, -- приказал Кузьмин.
     --   Эхх!..   --  тоскливо  воскликнул  буфетчик,   умиленно  глядя  на
профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери.
     Больных в тот вечер у профессора было немного, и с приближением сумерек
ушел последний.  Снимая халат, профессор  глянул  на то место,  где буфетчик
оставил  червонцы,  и увидел,  что никаких  червонцев там  нет, а  лежат три
этикетки с бутылок "Абрау-Дюрсо".
     -- Черт знает что  такое! -- пробормотал Кузьмин, волоча полу халата по
полу и ощупывая бумажки,  --  он,  оказывается,  не только шизофреник,  но и
жулик! Но я не могу понять, что ему понадобилось от меня? Неужели записка на
анализ мочи?  О! Он  украл  пальто! -- и он кинулся в переднюю, опять-таки в
халате  на один  рукав. -- Ксения Никитишна!  -- пронзительно  закричал он в
дверях передней, -- посмотрите, пальто целы?
     Выяснилось,  что все пальто целы.  Но зато, когда профессор  вернулся к
столу, содрав наконец  с себя  халат, он  как бы  врос возле стола в паркет,
приковавшись взглядом  к  своему  столу. На том месте, где  лежали этикетки,
сидел черный котенок-сирота с несчастной мордочкой  и мяукал над блюдечком с
молоком.
     -- Это что же  такое, позвольте?! Это уже... -- он почувствовал,  как у
него похолодел затылок.
     На  тихий  и  жалобный  крик  профессора прибежала  Ксения Никитишна  и
совершенно  его  успокоила,  сразу  сказав, что это, конечно,  кто-нибудь из
пациентов подбросил котенка, что это нередко бывает у профессоров.
     -- Живут,  наверно, бедно, -- объясняла Ксения Никитишна,  -- ну,  а  у
вас, конечно...
     Стали  думать  и гадать, кто бы  мог  подбросить.  Подозрение  пало  на
старушку с язвой желудка.
     --  Она, конечно, --  говорила Ксения Никитишна, -- она думает так: мне
все равно помирать, а котеночка жалко.
     -- Но  позвольте,  -- закричал  Кузьмин,  -- а что же молоко?! Она тоже
принесла? Блюдечко-то?!
     --  Она в пузыречке принесла, здесь  налила  в  блюдечко,  --  пояснила
Ксения Никитишна.
     -- Во всяком случае, уберите и  котенка и блюдечко, -- сказал Кузьмин и
сам сопровождал  Ксению  Никитишну  до двери. Когда  он вернулся, обстановка
изменилась.
     Вешая халат на  гвоздик, профессор  услыхал  во дворе хохот,  выглянул,
натурально, оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в
одной рубашке. Профессор даже знал,  как  ее зовут, --  Марья Александровна.
Хохотал мальчишка.
     -- Что такое? -- презрительно сказал Кузьмин.
     Тут  за стенкой, в комнате дочери  профессора, заиграл патефон фокстрот
"Аллилуйя", и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у
профессора.  Он обернулся  и увидел  на  столе  у себя  крупного  прыгающего
воробья.
     "Гм... спокойно... -- подумал профессор, -- он  влетел, когда я отходил
от окна.  Все в порядке", --  приказал  себе профессор, чувствуя,  что все в
полном  беспорядке  и,   конечно,  главным  образом  из-за  этого   воробья.
Присмотревшись к нему,  профессор сразу убедился,  что  этот  воробей  -- не
совсем  простой  воробей. Паскудный воробушек  припадал на левую лапку, явно
кривлялся,  волоча  ее,  работал  синкопами,  одним  словом, --  приплясывал
фокстрот  под  звуки  патефона,  как  пьяный  у  стойки.  Хамил,  как  умел,
поглядывая на  профессора нагло.  Рука  Кузьмина  легла  на  телефон,  и  он
собрался  позвонить своему  однокурснику Буре, чтобы  спросить, что означают
такого рода воробушки в шестьдесят лет, да еще когда вдруг кружится голова?
     Воробушек же тем временем сел на  подаренную чернильницу, нагадил в нее
(я  не  шучу), затем взлетел вверх,  повис в воздухе, потом с  размаху будто
стальным   клювом   ткнул   в   стекло   фотографии,   изображающей   полный
университетский выпуск  94-го  года, разбил  стекло  вдребезги и  затем  уже
улетел в окно. Профессор переменил  номер на  телефоне  и вместо того, чтобы
позвонить  Буре,  позвонил в  бюро  пиявок,  сказал, что  говорит  профессор
Кузьмин и что он просит сейчас прислать ему пиявок на дом.
     Положив трубку на рычажок,  опять-таки  профессор  повернулся к столу и
тут же  испустил вопль.  За столом этим сидела  в косынке сестры  милосердия
женщина с сумочкой с надписью на ней: "Пиявки". Вопил профессор, вглядевшись
в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с  одним клыком. Глаза  у  сестры
были мертвые.
     -- Денежки я приберу, -- мужским басом сказала сестра, -- нечего им тут
валяться. -- Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе.
     Прошло два  часа. Профессор Кузьмин сидел  в спальне на кровати, причем
пиявки висели у него на  висках, за  ушами  и на  шее. В ногах у Кузьмина на
шелковом стеганом одеяле сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе  глядел
на Кузьмина и утешал его, что все это вздор. В окне уже была ночь.
     Что дальше происходило диковинного в Москве  в эту  ночь, мы не знаем и
доискиваться, конечно, не станем, тем более, что настает пора переходить нам
ко второй части этого  правдивого повествования.  За мной, читатель!