Глава 27. Конец квартиры N 50
Когда Маргарита дошла до последних слов главы "...Так встретил рассвет
пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат", -- наступило утро.
Слышно было, как во дворике в ветвях ветлы и липы вели веселый,
возбужденный утренний разговор воробьи.
Маргарита поднялась с кресла, потянулась и только теперь ощутила, как
изломано ее тело и как хочет она спать. Интересно отметить, что душа
Маргариты находилась в полном порядке. Мысли ее не были в разброде, ее
совершенно не потрясало то, что она провела ночь сверхъестественно. Ее не
волновали воспоминания о том, что она была на балу у сатаны, что каким-то
чудом мастер был возвращен к ней, что из пепла возник роман, что опять все
оказалось на своем месте в подвале в переулке, откуда был изгнан ябедник
Алоизий Могарыч. Словом, знакомство с Воландом не принесло ей никакого
психического ущерба. Все было так, как будто так и должно быть. Она пошла в
соседнюю комнату, убедилась в том, что мастер спит крепким и спокойным сном,
погасила ненужную настольную лампу и сама протянулась под противоположной
стеной на диванчике, покрытом старой разорванной простыней. Через минуту она
спала, и никаких снов в то утро она не видела. Молчали комнаты в подвале,
молчал весь маленький домишко застройщика, и тихо было в глухом переулке.
Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал целый этаж в одном
из московских учреждений, и окна в нем, выходящие на залитую асфальтом
большую площадь, которую специальные машины, медленно разъезжая с гудением,
чистили щетками, светились полным светом, прорезавшим свет восходящего
солнца.
Весь этаж был занят следствием по делу Воланда, и лампы всю ночь горели
в десяти кабинетах.
Собственно говоря, дело стало ясно уже со вчерашнего дня, пятницы,
когда пришлось закрыть Варьете вследствие исчезновения его администрации и
всяких безобразий, происшедших накануне во время знаменитого сеанса черной
магии. Но дело в том, что все время и непрерывно поступал в бессонный этаж
все новый и новый материал.
Теперь следствию по этому странному делу, отдающему совершенно
явственной чертовщиной, да еще с примесью каких-то гипнотических фокусов и
совершенно отчетливой уголовщины, надлежало все разносторонние и путанные
события, происшедшие в разных местах Москвы, слепить в единый ком.
Первый, кому пришлось побывать в светящемся электричеством бессонном
этаже, был Аркадий Аполлонович Семплеяров, председатель акустической
комиссии.
После обеда в пятницу в квартире его, помещающейся в доме у каменного
моста, раздался звонок, и мужской голос попросил к телефону Аркадия
Аполлоновича. Подошедшая к телефону супруга Аркадия Аполлоновича ответила
мрачно, что Аркадий Аполлонович нездоров, лег почивать, и подойти к аппарату
не может. Однако Аркадию Аполлоновичу подойти к аппарату все-таки пришлось.
На вопрос о том, откуда спрашивают Аркадия Аполлоновича, голос в телефоне
очень коротко ответил откуда.
-- Сию секунду... сейчас... сию минуту... -- пролепетала обычно очень
надменная супруга председателя акустической комиссии и как стрела полетела в
спальню подымать Аркадия Аполлоновича с ложа, на котором тот лежал,
испытывая адские терзания при воспоминании о вчерашнем сеансе и ночном
скандале, сопровождавшем изгнание из квартиры саратовской его племянницы.
Правда, не через секунду, но даже и не через минуту, а через четверть
минуты Аркадий Аполлонович в одной туфле на левой ноге, в одном белье, уже
был у аппарата, лепеча в него:
-- Да, это я... Слушаю, слушаю...
Супруга его, на эти мгновения забывшая все омерзительные преступления
против верности, в которых несчастный Аркадий Аполлонович был уличен, с
испуганным лицом высовывалась в дверь коридора, тыкала туфлей в воздух и
шептала:
-- Туфлю надень, туфлю... Ноги простудишь, -- на что Аркадий
Аполлонович, отмахиваясь от жены босой ногой и делая ей зверские глаза,
бормотал в телефон:
-- Да, да, да, как же, я понимаю... Сейчас выезжаю.
Весь вечер Аркадий Аполлонович провел в том самом этаже, где велось
следствие. Разговор был тягостный, неприятнейший был разговор, ибо пришлось
с совершеннейшей откровенностью рассказывать не только об этом паскудном
сеансе и драке в ложе, но попутно, что было действительно необходимо, и про
Милицу Андреевну Покобатько с Елоховской улицы, и про саратовскую
племянницу, и про многое еще, о чем рассказы приносили Аркадию Аполлоновичу
невыразимые муки.
Само собой разумеется, что показания Аркадия Аполлоновича,
интеллигентного и культурного человека, бывшего свидетелем безобразного
сеанса, свидетеля толкового и квалифицированного, который прекрасно описал и
самого таинственного мага в маске, и двух его негодяев-помощников, который
прекрасно запомнил, что фамилия мага именно Воланд, -- значительно подвинули
следствие вперед. Сопоставление же показаний Аркадия Аполлоновича с
показаниями других, в числе которых были некоторые дамы, пострадавшие после
сеанса (та, в фиолетовом белье, поразившая Римского, и, увы, многие другие),
и курьер Карпов, который был посылаем в квартиру N 50 на Садовую улицу, --
собственно, сразу установило то место, где надлежит искать виновника всех
этих приключений.
В квартире N 50 побывали, и не раз, и не только осматривали ее
чрезвычайно тщательно, но и выстукивали стены в ней, осматривали каминные
дымоходы, искали тайников. Однако все эти мероприятия никакого результата не
дали, и ни в один из приездов в квартиру в ней никого обнаружить не удалось,
хотя и совершенно понятно было, что в квартире кто-то есть, несмотря на то,
что все лица, которым так или иначе надлежало ведать вопросами о прибывающих
в Москву иностранных артистах, решительно и категорически утверждали, что
никакого черного мага Воланда в Москве нет и быть не может.
Решительно нигде он не зарегистрировался при приезде, никому не
предъявлял своего паспорта или иных каких-либо бумаг, контрактов и
договоров, и никто о нем ничего не слыхал! Заведующий программным отделением
зрелищной комиссии Китайцев клялся и божился, что никакой программы
представления никакого Воланда пропавший Степа Лиходеев ему на утверждение
не присылал и ничего о приезде такого Воланда Китайцеву не телефонировал.
Так что ему, Китайцеву, совершенно непонятно и неизвестно, каким образом в
Варьете Степа мог допустить подобный сеанс. Когда же говорили, что Аркадий
Аполлонович своими глазами видел этого мага на сеансе, Китайцев только
разводил руками и поднимал глаза к небу. И уж по глазам Китайцева можно было
видеть и смело сказать, что он чист, как хрусталь.
Тот самый Прохор Петрович, председатель главной зрелищной комиссии...
Кстати: он вернулся в свой костюм немедленно после того, как милиция
вошла в его кабинет, к исступленной радости Анны Ричардовны и к великому
недоумению зря потревоженной милиции. Еще кстати: вернувшись на свое место,
в свой серый полосатый костюм, Прохор Петрович совершенно одобрил все
резолюции, которые костюм наложил во время его кратковременного отсутствия.
...так вот, тот самый Прохор Петрович решительнейшим образом ничего не
знал ни о каком Воланде.
Выходило что-то, воля ваша, несусветное: тысячи зрителей, весь состав
Варьете, наконец, Семплеяров Аркадий Аполлонович, наиобразованнейший
человек, видели этого мага, равно как и треклятых его ассистентов, а между
тем нигде его найти никакой возможности нету. Что же, позвольте вас
спросить: он провалился, что ли, сквозь землю тотчас после своего
отвратительного сеанса или же, как утверждают некоторые, вовсе не приезжал в
Москву? Но если допустить первое, то несомненно, что, проваливаясь, он
прихватил с собой всю головку администрации Варьете, а если второе, то не
выходит ли, что сама администрация злосчастного театра, учинив
предварительно какую-то пакость (вспомните только разбитое окно в кабинете и
поведение Тузабубен!), бесследно скрылась из Москвы.
Надо отдать справедливость тому, кто возглавлял следствие. Пропавшего
Римского разыскали с изумляющей быстротой. Стоило только сопоставить
поведение Тузабубен у таксомоторной стоянки возле кинематографа с некоторыми
датами времени, вроде того, когда кончился сеанс и когда именно мог
исчезнуть Римский, чтобы немедленно дать телеграмму в Ленинград. Через час
пришел ответ (к вечеру пятницы), что Римский обнаружен в номере четыреста
двенадцатом гостиницы "Астория", в четвертом этаже, рядом с номером, где
остановился заведующий репертуаром одного из московских театров,
гастролировавших в то время в Ленинграде, в том самом номере, где, как
известно, серо-голубая мебель с золотом и прекрасное ванное отделение.
Обнаруженный прячущимся в платяном шкафу четыреста двенадцатого номера
"Астории" Римский был немедленно арестован и допрошен в Ленинграде же. После
чего в Москву пришла телеграмма, извещающая о том, что финдиректор Варьете
оказался в состоянии невменяемости, что на вопросы он путных ответов не дает
или не желает давать и просит только об одном, чтобы его спрятали в
бронированную камеру и приставили к нему вооруженную охрану. Из Москвы
телеграммой было приказано Римского под охраной доставить в Москву,
вследствие чего Римский в пятницу вечером и выехал под такой охраной с
вечерним поездом.
К вечеру же пятницы нашли и след Лиходеева. Во все города были
разосланы телеграммы с запросами о Лиходееве, и из Ялты был получен ответ,
что Лиходеев был в Ялте, но вылетел на аэроплане в Москву.
Единственно, чей след не удалось поймать, это след Варенухи. Известный
всей решительно Москве знаменитый театральный администратор канул как в
воду.
Тем временем пришлось возиться с происшествиями и в других местах
Москвы, вне театра Варьете. Пришлось разъяснять необыкновенный случай с
поющими "Славное море" служащими (кстати: профессору Стравинскому удалось их
привести в порядок в течение двух часов времени путем каких-то впрыскиваний
под кожу), с лицами, предъявлявшими другим лицам или учреждениям под видом
денег черт знает что, а также с лицами, пострадавшими от таких предъявлений.
Как само собой понятно, самым скандальным и неразрешимым из всех этих
случаев был случай похищения головы покойного литератора Берлиоза прямо из
гроба в Грибоедовском зале, произведенного среди бела дня.
Двенадцать человек осуществляли следствие, собирая, как на спицу,
окаянные петли этого сложного дела, разбросавшиеся по всей Москве.
Один из следователей прибыл в клинику профессора Стравинского и первым
долгом попросил предъявить ему список тех лиц, которые поступили в клинику в
течение последних трех дней. Таким образом, были обнаружены Никанор Иванович
Босой и несчастный конферансье, которому отрывали голову. Ими, впрочем,
занимались мало. Теперь уж легко было установить, что эти двое стали
жертвами одной и той же шайки, возглавляемой этим таинственным магом. Но вот
Иван Николаевич Бездомный следователя заинтересовал чрезвычайно.
Дверь Иванушкиной комнаты N 117 отворилась под вечер пятницы, и в
комнату вошел молодой, круглолицый, спокойный и мягкий в обращении человек,
совсем непохожий на следователя, и тем не менее один из лучших следователей
Москвы. Он увидел лежащего на кровати, побледневшего и осунувшегося молодого
человека, с глазами, в которых читалось отсутствие интереса к происходящему
вокруг, с глазами, то обращающимися куда-то вдаль, поверх окружающего, то
внутрь самого молодого человека.
Следователь ласково представился и сказал, что зашел к Ивану
Николаевичу потолковать о позавчерашних происшествиях на Патриарших прудах.
О, как торжествовал бы Иван, если бы следователь явился к нему
пораньше, хотя бы, скажем, в ночь на четверг, когда Иван буйно и страстно
добивался того, чтобы выслушали его рассказ о Патриарших прудах. Теперь
сбылось его мечтание помочь поймать консультанта, ему не нужно было ни за
кем уже бегать, к нему самому пришли именно затем, чтобы выслушать его
повесть о том, что произошло в среду вечером.
Но, увы, Иванушка совершенно изменился за то время, что прошло с
момента гибели Берлиоза. Он был готов охотно и вежливо отвечать на все
вопросы следователя, но равнодушие чувствовалось и во взгляде Ивана, и в его
интонациях. Поэта больше не трогала судьба Берлиоза.
Перед приходом следователя Иванушка дремал лежа, и перед ним проходили
некоторые видения. Так, он видел город странный, непонятный, несуществующий,
с глыбами мрамора, источенными колоннадами, со сверкающими на солнце
крышами, с черной мрачной и безжалостной башней Антония, со дворцом на
западном холме, погруженным до крыш почти в тропическую зелень сада, с
бронзовыми, горящими в закате статуями над этой зеленью, он видел идущие под
стенами древнего города римские, закованные в броню, кентурии.
В дремоте перед Иваном являлся неподвижный в кресле человек, бритый, с
издерганным желтым лицом, человек в белой мантии с красной подбивкой,
ненавистно глядящий в пышный и чужой сад. Видел Иван и безлесый желтый холм
с опустевшими столбами с перекладинами.
А происшедшее на Патриарших прудах поэта Ивана Бездомного более не
интересовало.
-- Скажите, Иван Николаевич, а вы-то сами как далеко были от турникета,
когда Берлиоз свалился под трамвай?
Чуть заметная равнодушная усмешка почему-то тронула губы Ивана, и он
ответил:
-- Я был далеко.
-- А этот клетчатый был возле самого турникета?
-- Нет, он сидел на скамеечке невдалеке.
-- Вы хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент,
когда Берлиоз упал?
-- Помню. Не подходил. Он развалившись сидел.
Эти вопросы были последними вопросами следователя. После них он встал,
протянул руку Иванушке, пожелал скорее поправиться и выразил надежду, что
вскорости вновь будет читать его стихи.
-- Нет, -- тихо ответил Иван, -- я больше стихов писать не буду.
Следователь вежливо усмехнулся, позволил себе выразить уверенность в
том, что поэт сейчас в состоянии некоторой депрессии, но что скоро это
пройдет.
-- Нет, -- отозвался Иван, глядя не на следователя, а вдаль, на
гаснущий небосклон, -- это у меня никогда не пройдет. Стихи, которые я
писал, -- плохие стихи, и я теперь это понял.
Следователь ушел от Иванушки, получив весьма важный материал. Идя по
нитке событий с конца к началу, наконец удалось добраться до того истока, от
которого пошли все события. Следователь не сомневался в том, что эти события
начались с убийства на Патриарших. Конечно, ни Иванушка, ни этот клетчатый
не толкали под трамвай несчастного председателя МАССОЛИТа, физически, так
сказать, его падению под колеса не способствовал никто. Но следователь был
уверен в том, что Берлиоз бросился под трамвай (или свалился под него),
будучи загипнотизированным.
Да, материалу было уже много, и было известно уже, кого и где ловить.
Да дело-то в том, что поймать-то никаким образом нельзя было. В трижды
проклятой квартире N 50, несомненно, надо повторить, кто-то был. По временам
эта квартира отвечала то трескучим, то гнусавым голосом на телефонные
звонки, иногда в квартире открывали окно, более того, из нее слышались звуки
патефона. А между тем всякий раз, как в нее направлялись, решительно никого
в ней не оказывалось. А были там уже не раз, и в разное время суток. И мало
этого, по квартире проходили с сетью, проверяя все углы. Квартира была давно
уже под подозрением. Охраняли не только тот путь, что вел во двор через
подворотню, но и черный ход; мало этого, на крыше у дымовых труб была
поставлена охрана. Да, квартира N 50 пошаливала, а поделать с этим ничего
нельзя было.
Так дело тянулось до полуночи с пятницы на субботу, когда барон
Майгель, одетый в вечернее платье и лакированные туфли, торжественно
проследовал в квартиру N 50 в качестве гостя. Слышно было, как барона
впустили в квартиру, ровно через десять минут после этого, без всяких
звонков, квартиру посетили, но не только хозяев в ней не нашли, а, что было
уж совсем диковинно, не обнаружили в ней и признаков барона Майгеля.
Так вот, как и было сказано, дело тянулось таким образом до субботнего
рассвета. Тут прибавились новые и очень интересные данные. На московском
аэродроме совершил посадку шестиместный пассажирский самолет, прилетевший из
Крыма. Среди других пассажиров из него высадился один очень странный
пассажир. Это был молодой гражданин, дико заросший щетиною, дня три не
мывшийся, с воспаленными и испуганными глазами, без багажа и одетый
несколько причудливо. Гражданин был в папахе, в бурке поверх ночной сорочки
и синих ночных кожаных новеньких, только что купленных туфлях. Лишь только
он отделился от лесенки, по которой спускались из кабины самолета, к нему
подошли. Этого гражданина уже ждали, и через некоторое время незабвенный
директор Варьете, Степан Богданович Лиходеев, предстал перед следствием. Он
подсыпал новых данных. Теперь стало ясно, что Воланд проник в Варьете под
видом артиста, загипнотизировав Степу Лиходеева, а затем ухитрился выбросить
этого же Степу вон из Москвы за бог знает какое количество километров.
Материалу, таким образом, прибавилось, но легче от этого не стало, а,
пожалуй, стало даже чуть-чуть потяжелее, ибо очевидным становилось, что
овладеть такой личностью, которая проделывает штуки вроде той, жертвой
которой стал Степан Богданович, будет не так-то легко. Между прочим,
Лиходеев, по собственной его просьбе, был заключен в надежную камеру, и
перед следствием предстал Варенуха, только что арестованный на своей
квартире, в которую он вернулся после безвестного отсутствия в течение почти
двух суток.
Несмотря на данное Азазелло обещание больше не лгать, администратор
начал именно со лжи. Хотя, впрочем, за это очень строго его судить нельзя.
Ведь Азазелло запретил ему лгать и хамить по телефону, а в данном случае
администратор разговаривал без содействия этого аппарата. Блуждая глазами,
Иван Савельевич заявлял, что днем в четверг он у себя в кабинете в Варьете в
одиночку напился пьяным, после чего куда-то пошел, а куда -- не помнит,
где-то еще пил старку, а где -- не помнит, где-то валялся под забором, а где
-- не помнит опять-таки. Лишь после того, как администратору сказали, что он
своим поведением, глупым и безрассудным, мешает следствию по важному делу и
за это, конечно, будет отвечать, Варенуха разрыдался и зашептал дрожащим
голосом и озираясь, что он врет исключительно из страха, опасаясь мести
Воландовской шайки, в руках которой он уже побывал, и что он просит, молит,
жаждет быть запертым в бронированную камеру.
-- Тьфу ты черт! Вот далась им эта бронированная камера, -- проворчал
один из ведущих следствие.
-- Их сильно напугали эти негодяи, -- сказал тот следователь, что
побывал у Иванушки.
Варенуху успокоили, как умели, сказали, что охранят его и без всякой
камеры, и тут же выяснилось, что никакой старки он под забором не пил, а что
били его двое, один клыкастый и рыжий, а другой толстяк...
-- Ах, похожий на кота?
-- Да, да, да, -- шептал, замирая от страху и ежесекундно оглядываясь,
администратор и выкладывал дальнейшие подробности того, как он
просуществовал около двух дней в квартире N 50 в качестве вампира-наводчика,
едва не ставшего причиною гибели финдиректора Римского...
В это время вводили Римского, привезенного в Ленинградском поезде.
Однако этот трясущийся от страху, психически расстроенный седой старик, в
котором очень трудно было узнать прежнего финдиректора, ни за что не хотел
говорить правду и оказался в этом смысле очень упорен. Римский утверждал,
что никакой Геллы в окне у себя в кабинете ночью он не видел, равно как и
Варенухи, а просто ему сделалось дурно и в беспамятстве он уехал в
Ленинград. Нечего и говорить, что свои показания больной финдиректор
закончил просьбой о заключении его в бронированную камеру.
Аннушка была арестована в то время, когда производила попытку вручить
кассирше в универмаге на Арбате десятидолларовую бумажку. Рассказ Аннушки о
вылетающих из окна дома на Садовой людях и о подковке, которую Аннушка, по
ее словам, подняла для того, чтобы предъявить в милицию, был выслушан
внимательно.
-- Подковка действительно была золотая с бриллиантами? -- спрашивали
Аннушку.
-- Мне ли бриллиантов не знать, -- отвечала Аннушка.
-- Но дал-то он вам червонцы, как вы говорите?
-- Мне ли червонцев не знать, -- отвечала Аннушка.
-- Ну, а когда же они в доллары-то превратились?
-- Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела я никаких долларов,
-- визгливо отвечала Аннушка, -- мы в своем праве! Нам дали награду, мы на
нее ситец покупаем... -- и тут понесла околесину о том, что она не отвечает
за домоуправление, которое завело на пятом этаже нечистую силу, от которой
житья нету.
Тут следователь замахал на Аннушку пером, потому что она порядком всем
надоела, и написал ей пропуск вон на зеленой бумажке, после чего, к общему
удовольствию, Аннушка исчезла из здания.
Потом вереницей пошел целый ряд людей, и в числе их -- Николай
Иванович, только что арестованный исключительно по глупости своей ревнивой
супруги, давшей знать в милицию под утро о том, что ее муж пропал. Николай
Иванович не очень удивил следствие, выложив на стол шутовское удостоверение
о том, что он провел время на балу у сатаны. В своих рассказах, как он возил
по воздуху на себе голую домработницу Маргариты Николаевны куда-то ко всем
чертям на реку купаться и о предшествующем этому появлении в окне обнаженной
Маргариты Николаевны, Николай Иванович несколько отступил от истины. Так,
например, он не счел нужным упомянуть о том, что он явился в спальню с
выброшенной сорочкой в руках и что называл Наташу Венерой. По его словам
выходило, что Наташа вылетела из окна, оседлала его и повлекла вон из
Москвы...
-- Повинуясь насилию, вынужден был подчиниться, -- рассказывал Николай
Иванович и закончил свои россказни просьбой ни словом не сообщать об этом
его супруге. Что и было ему обещано.
Показание Николая Ивановича дало возможность установить, что Маргарита
Николаевна, а равно также и ее домработница Наташа исчезли без всякого
следа. Были приняты меры к тому, чтобы их разыскать.
Так не прекращающимся ни на секунду следствием и ознаменовалось утро
субботнего дня. В городе в это время возникали и расплывались совершенно
невозможные слухи, в которых крошечная доля правды была изукрашена пышнейшим
враньем. Говорили о том, что был сеанс в Варьете, после коего все две тысячи
зрителей выскочили на улицу в чем мать родила, что накрыли типографию
фальшивых бумажек волшебного типа на Садовой улице, что какая-то шайка
украла пятерых заведующих в секторе развлечений, но что милиция их сейчас же
всех нашла, и многое еще, чего даже повторять не хочется.
Между тем время приближалось к обеду, и тогда там, где велось
следствие, раздался телефонный звонок. С Садовой сообщали, что проклятая
квартира опять подала признаки жизни в ней. Было сказано, что в ней
открывали окна изнутри, что доносились из нее звуки пианино и пения и что в
окне видели сидящего на подоконнике и греющегося на солнце черного кота.
Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин, одетых в
штатское, высадилась из трех машин, несколько не доезжая до дома N 302-бис
по Садовой улице. Тут приехавшая большая группа разделилась на две
маленьких, причем одна прошла через подворотню дома и двор прямо в шестое
парадное, а другая открыла обычно заколоченную маленькую дверку, ведущую на
черный ход, и обе стали подниматься по разным лестницам к квартире N 50.
В это время Коровьев и Азазелло, причем Коровьев в обычном своем
наряде, а вовсе не во фрачном праздничном, сидели в столовой квартиры,
доканчивая завтрак. Воланд, по своему обыкновению, находился в спальне, а
где был кот -- неизвестно. Но судя по грохоту кастрюль, доносившемуся из
кухни, можно было допустить, что Бегемот находится именно там, валяя дурака,
по своему обыкновению.
-- А что это за шаги такие на лестнице? -- спросил Коровьев, поигрывая
ложечкой в чашке с черным кофе.
-- А это нас арестовывать идут, -- ответил Азазелло и выпил стопочку
коньяку.
-- А, ну-ну, -- ответил на это Коровьев.
Подымающиеся по парадной лестнице тем временем уже были на площадке
третьего этажа. Там двое каких-то водопроводчиков возились с гармоникой
парового отопления. Шедшие обменялись с водопроводчиками выразительным
взглядом.
-- Все дома, -- шепнул один из водопроводчиков, постукивая молотком по
трубе.
Тогда шедший впереди откровенно вынул из-под пальто черный маузер, а
другой, рядом с ним, -- отмычки. Вообще, шедшие в квартиру N 50 были
снаряжены как следует. У двух из них в карманах были тонкие, легко
разворачивающиеся шелковые сети. Еще у одного -- аркан, еще у одного --
марлевые маски и ампулы с хлороформом.
В одну секунду была открыта парадная дверь в квартиру N 50, и все
шедшие оказались в передней, а хлопнувшая в это время в кухне дверь
показала, что вторая группа с черного хода подошла также своевременно.
На этот раз, если и не полная, то все же какая-то удача была налицо. По
всем комнатам мгновенно рассыпались люди и нигде никого не нашли, но зато в
столовой обнаружили остатки только что, по-видимому, покинутого завтрака, а
в гостиной на каминной полке, рядом с хрустальным кувшином, сидел громадный
черный кот. Он держал в своих лапах примус.
В полном молчании вошедшие в гостиную созерцали этого кота в течение
довольно долгого времени.
-- М-да... действительно здорово, -- шепнул один из пришедших.
-- Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, -- недружелюбно
насупившись, проговорил кот, -- и еще считаю долгом предупредить, что кот
древнее и неприкосновенное животное.
-- Исключительно чистая работа, -- шепнул один из вошедших, а другой
сказал громко и отчетливо:
-- Ну-с, неприкосновенный чревовещательский кот, пожалуйте сюда.
Развернулась и взвилась шелковая сеть, но бросавший ее, к полному
удивлению всех, промахнулся и захватил ею только кувшин, который со звоном
тут же и разбился.
-- Ремиз, -- заорал кот, -- ура! -- и тут он, отставив в сторону
примус, выхватил из-за спины браунинг. Он мигом навел его на ближайшего к
нему стоящего, но у того раньше, чем кот успел выстрелить, в руке полыхнуло
огнем, и вместе с выстрелом из маузера кот шлепнулся вниз головой с каминной
полки на пол, уронив браунинг и бросив примус.
-- Все кончено, -- слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в
кровавой луже, -- отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с
землей. О мой друг Азазелло! -- простонал кот, истекая кровью, -- где ты? --
кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую, -- ты не пришел
ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота,
променяв его на стакан -- правда, очень хорошего -- коньяку! Ну что же,
пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг...
-- Сеть, сеть, сеть, -- беспокойно зашептали вокруг кота. Но сеть, черт
знает почему, зацепилась у кого-то в кармане и не полезла наружу.
-- Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, --
проговорил кот, -- это глоток бензина... -- И, воспользовавшись
замешательством, он приложился к круглому отверстию в примусе и напился
бензину. Тотчас кровь из-под верхней левой лапы перестала струиться. Кот
вскочил живой и бодрый, ухватив примус под мышку, сиганул с ним обратно на
камин, а оттуда, раздирая обои, полез по стене и через секунды две оказался
высоко над вошедшими, сидящим на металлическом карнизе.
Вмиг руки вцепились в гардину и сорвали ее вместе с карнизом, отчего
солнце хлынуло в затененную комнату. Но ни жульнически выздоровевший кот, ни
примус не упали вниз. Кот, не расставаясь с примусом, ухитрился махнуть по
воздуху и вскочить на люстру, висящую в центре комнаты.
-- Стремянку! -- крикнули снизу.
-- Вызываю на дуэль! -- проорал кот, пролетая над головами на
качающейся люстре, и тут опять в лапах у него оказался браунинг, а примус он
пристроил между ветвями люстры. Кот прицелился и, летая, как маятник, над
головами пришедших, открыл по ним стрельбу. Грохот потряс квартиру. На пол
посыпались хрустальные осколки из люстры, треснуло звездами зеркало на
камине, полетела штукатурная пыль, запрыгали по полу отработанные гильзы,
полопались стекла в окнах, из простреленного примуса начало брызгать
бензином. Теперь уж не могло идти речи о том, чтобы взять кота живым, и
пришедшие метко и бешено стреляли ему в ответ из маузеров в голову, в живот,
в грудь и в спину. Стрельба вызвала панику на асфальте во дворе.
Но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала затихать. Дело
в том, что ни коту, ни пришедшим она не причинила никакого вреда. Никто не
оказался не только убит, но даже ранен; все, в том числе и кот, остались
совершенно невредимыми. Кто-то из пришедших, чтобы это окончательно
проверить, выпустил штук пять в голову окаянному животному, и кот бойко
ответил целой обоймой. И то же самое -- никакого впечатления ни на кого это
не произвело. Кот покачивался в люстре, размахи которой все уменьшались, дуя
зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу. У стоящих внизу в молчании на
лицах появилось выражение полного недоумения. Это был единственный, или один
из единственных, случай, когда стрельба оказалась совершенно
недействительной. Можно было, конечно, допустить, что браунинг кота --
какой-нибудь игрушечный, но о маузерах пришедших этого уж никак нельзя было
сказать. Первая же рана кота, в чем уж, ясно, не было ни малейшего сомнения,
была не чем иным, как фокусом и свинским притворством, равно как и питье
бензина.
Сделали еще одну попытку добыть кота. Был брошен аркан, он зацепился за
одну из свечей, люстра сорвалась. Удар ее потряс, казалось, весь корпус
дома, но толку от этого не получилось. Присутствующих окатило осколками, а
кот перелетел по воздуху и уселся высоко под потолком на верхней части
золоченой рамы каминного зеркала. Он никуда не собирался удирать и даже,
наоборот, сидя в сравнительной безопасности, завел еще одну речь.
-- Я совершенно не понимаю, -- говорил он сверху, -- причин такого
резкого обращения со мной...
И тут эту речь в самом начале перебил неизвестно откуда послышавшийся
тяжелый низкий голос:
-- Что происходит в квартире? Мне мешают заниматься.
Другой, неприятный и, гнусавый голос отозвался:
-- Ну, конечно, Бегемот, черт его возьми!
Третий, дребезжащий, голос сказал:
-- Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора.
-- Извините, не могу больше беседовать, -- сказал кот с зеркала, -- нам
пора. -- Он швырнул свой браунинг и выбил оба стекла в окне. Затем он
плеснул вниз бензином, и этот бензин сам собою вспыхнул, выбросив волну
пламени до самого потолка.
Загорелось как-то необыкновенно, быстро и сильно, как не бывает даже
при бензине. Сейчас же задымились обои, загорелась сорванная гардина на полу
и начали тлеть рамы в разбитых окнах. Кот спружинился, мяукнул, перемахнул с
зеркала на подоконник и скрылся за ним вместе со своим примусом. Снаружи
раздались выстрелы. Человек, сидящий на железной противопожарной лестнице на
уровне ювелиршиных окон, обстрелял кота, когда тот перелетал с подоконника
на подоконник, направляясь к угловой водосточной трубе дома, построенного,
как было сказано, покоем. По этой трубе кот взобрался на крышу.
Там его, к сожалению, также безрезультатно обстреляла охрана,
стерегущая дымовые трубы, и кот смылся в заходящем солнце, заливавшем город.
В квартире в это время вспыхнул паркет под ногами пришедших, и в огне,
на том месте, где валялся с притворной раной кот, показался, все более
густея, труп бывшего барона Майгеля с задранным кверху подбородком, со
стеклянными глазами. Вытащить его уже не было возможности. Прыгая по горящим
шашкам паркета, хлопая ладонями по дымящимся плечам и груди, бывшие в
гостиной отступали в кабинет и переднюю. Те, что были в столовой и спальне,
выбежали через коридор. Прибежали и те, что были в кухне, бросились в
переднюю. Гостиная уже была полна огнем и дымом. Кто-то на ходу успел
набрать телефонный номер пожарной части, коротко крикнуть в трубку:
-- Садовая, триста два-бис!
Больше задерживаться было нельзя. Пламя выхлестнуло в переднюю. Дышать
стало трудно.
Лишь только из разбитых окон заколдованной квартиры выбило первые
струйки дыма, во дворе послышались отчаянные человеческие крики:
-- Пожар, пожар, горим!
В разных квартирах дома люди стали кричать в телефоны:
-- Садовая! Садовая, триста два-бис!
В то время, как на Садовой послышались пугающие сердце колокольные
удары на быстро несущихся со всех частей города красных длинных машинах,
мечущиеся во дворе люди видели, как вместе с дымом из окна пятого этажа
вылетели три темных, как показалось, мужских силуэта и один силуэт
обнаженной женщины.
