Глава 32. Прощение и вечный приют

     Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны  туманы над
болотами. Кто блуждал в этих  туманах, кто много страдал  перед смертью, кто
летел  над этой  землей, неся на себе непосильный  груз, тот это  знает. Это
знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки,
он  отдается  с  легким сердцем в руки смерти,  зная,  что только  она  одна
<успокоит его.>
     Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников  медленно,
и неизбежная  ночь  стала их догонять. Чуя  ее за своею спиною,  притих даже
неугомонный Бегемот  и, вцепившись  в  седло  когтями,  летел  молчаливый  и
серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком леса  и
луга,  ночь  зажигала печальные  огонечки где-то  далеко  внизу, теперь  уже
неинтересные  и  ненужные  ни  Маргарите,  ни мастеру,  чужие огоньки.  Ночь
обгоняла кавалькаду,  сеялась на нее сверху и выбрасывала то  там,  то тут в
загрустившем небе белые пятнышки звезд.
     Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и,  содрав  их  с
плеч, разоблачала обманы. И когда  Маргарита,  обдуваемая прохладным ветром,
открывала глаза, она  видела, как меняется облик всех летящих к своей  цели.
Когда  же навстречу им из-за  края  леса  начала выходить багровая  и полная
луна, все  обманы  исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская
нестойкая одежда.
     Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при
таинственном  и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто
теперь  летел  непосредственно рядом  с  Воландом  по  правую  руку  подруги
мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы  горы
под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода,
темно-фиолетовый  рыцарь  с  мрачнейшим и  никогда не улыбающимся лицом.  Он
уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею
под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.
     -- Почему он так изменился? --  спросила тихо Маргарита под свист ветра
у Воланда.
     --   Рыцарь   этот  когда-то  неудачно  пошутил,  --   ответил  Воланд,
поворачивая к  Маргарите  свое лицо с тихо горящим глазом, -- его  каламбур,
который  он сочинил, разговаривая  о  свете и тьме,  был не совсем хорош.  И
рыцарю пришлось  после  этого  прошутить немного больше и дольше, нежели  он
предполагал. Но сегодня такая ночь,  когда сводятся счеты. Рыцарь  свой счет
оплатил и закрыл!
     Ночь  оторвала  и  пушистый хвост  у Бегемота, содрала с него шерсть  и
расшвыряла  ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы,
теперь  оказался  худеньким  юношей,  демоном-пажом,  лучшим  шутом,   какой
существовал когда-либо  в  мире.  Теперь  притих  и  он  и летел  беззвучно,
подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
     Сбоку всех летел, блистая  сталью доспехов,  Азазелло. Луна изменила  и
его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык,  и кривоглазие оказалось
фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое
и  холодное.  Теперь  Азазелло летел  в  своем  настоящем  виде,  как  демон
безводной пустыни, демон-убийца.
     Себя Маргарита  видеть не могла,  но  она хорошо видела, как  изменился
мастер. Волосы его белели  теперь при луне и сзади  собирались в косу, и она
летела по ветру.  Когда ветер отдувал  плащ от ног мастера, Маргарита видела
на ботфортах его то  потухающие,  то загорающиеся  звездочки  шпор.  Подобно
юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался  ей, как будто
знакомой  хорошо  и  любимой, и  что-то,  по приобретенной в комнате N 118-й
привычке, сам себе бормотал.
     И, наконец, Воланд  летел тоже  в своем настоящем обличье. Маргарита не
могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что
это лунные цепочки и самый конь -- только глыба мрака, и грива этого коня --
туча, а шпоры всадника -- белые пятна звезд.
     Так  летели в молчании долго,  пока и сама  местность  внизу  не  стала
меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклые
лезвия  рек.  Внизу  появились и стали  отблескивать  валуны,  а между  ними
зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.
     Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и
тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни и
камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро  разглядела в
пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно,
что этот сидящий был глух или слишком погружен  в размышление. Он не слыхал,
как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники,  не тревожа
его, приблизились к нему.
     Луна  хорошо  помогала  Маргарите,  светила  лучше,  чем  самый  лучший
электрический  фонарь,  и Маргарита  видела,  что  сидящий,  глаза  которого
казались слепыми, коротко  потирает  свои руки  и  эти самые незрячие  глаза
вперяет  в  диск  луны. Теперь уж Маргарита  видела,  что  рядом  с  тяжелым
каменным креслом,  на котором  блестят от луны какие-то искры, лежит темная,
громадная остроухая собака  и  так же, как ее  хозяин, беспокойно  глядит на
луну.
     У  ног  сидящего  валяются  черепки  разбитого кувшина  и  простирается
невысыхающая черно-красная лужа.
     Всадники остановили своих коней.
     -- Ваш  роман прочитали, -- заговорил Воланд, поворачиваясь  к мастеру,
-- и  сказали только одно, что  он,  к сожалению,  не окончен.  Так вот, мне
хотелось показать вам вашего героя.  Около двух  тысяч  лет сидит он на этой
площадке  и  спит, но  когда приходит полная луна,  как видите, его  терзает
бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если
верно, что  трусость  -- самый тяжкий порок, то, пожалуй,  собака  в  нем не
виновата. Единственно, чего боялся храбрый  пес, это грозы. Ну  что  ж, тот,
кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
     -- Что он  говорит?  -- спросила Маргарита,  и совершенно  спокойное ее
лицо подернулось дымкой сострадания.
     -- Он говорит,  -- раздался голос Воланда, -- одно и то же, он говорит,
что  и при  луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он
всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же -- лунную дорогу,
и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как
он утверждает,  он чего-то не договорил тогда, давно,  четырнадцатого  числа
весеннего месяца нисана.  Но, увы, на  эту  дорогу  ему выйти  почему-то  не
удается, и  к нему  никто не приходит. Тогда, что же  поделаешь,  приходится
разговаривать   ему   с   самим  собою.   Впрочем,   нужно  же  какое-нибудь
разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в
мире ненавидит  свое  бессмертие  и неслыханную  славу.  Он  утверждает, что
охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.
     -- Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?
-- спросила Маргарита.
     -- Повторяется история  с Фридой? --  сказал Воланд, --  но, Маргарита,
здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.
     -- Отпустите его,  --  вдруг пронзительно  крикнула Маргарита так,  как
когда-то кричала,  когда была ведьмой,  и от этого  крика сорвался камень  в
горах и полетел по  уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита не
могла сказать, был  ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как
бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:
     -- Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не
встревожит.  Вам не надо просить за него, Маргарита,  потому что за него уже
попросил  тот, с  кем он так стремится разговаривать,  --  тут  Воланд опять
повернулся  к мастеру и  сказал:  -- Ну что же,  теперь ваш  роман вы можете
кончить одною фразой!
     Мастер как  будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на
сидящего  прокуратора.  Он  сложил  руки  рупором  и  крикнул  так,  что эхо
запрыгало по безлюдным и безлесым горам:
     -- Свободен! Свободен! Он ждет тебя!
     Горы  превратили голос  мастера в  гром,  и  этот же  гром их разрушил.
Проклятые  скалистые  стены  упали.  Осталась  только  площадка  с  каменным
креслом.  Над  черной бездной,  в которую ушли  стены, загорелся  необъятный
город с царствующими над ним  сверкающими  идолами  над пышно разросшимся за
много  тысяч этих  лун  садом.  Прямо  к этому саду протянулась долгожданная
прокуратором лунная дорога,  и первым по ней кинулся  бежать  остроухий пес.
Человек  в  белом  плаще с  кровавым  подбоем  поднялся  с  кресла и  что-то
прокричал хриплым, сорванным  голосом. Нельзя  было разобрать, плачет ли  он
или  смеется, и что он кричит. Видно было только, что  вслед за своим верным
стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.
     -- Мне туда, за ним? -- спросил беспокойно мастер, тронув поводья.
     -- Нет, -- ответил Воланд, -- зачем  же гнаться по следам того, что уже
окончено?
     -- Так,  значит, туда? -- спросил мастер,  повернулся и  указал  назад,
туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными
башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.
     -- Тоже  нет, --  ответил Воланд, и голос  его сгустился  и  потек  над
скалами, --  романтический мастер!  Тот,  кого так жаждет  видеть выдуманный
вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман.  -- Тут
Воланд повернулся к Маргарите: -- Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в
то,  что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то,
что  я  предлагаю вам, и то, о чем  просил Иешуа за вас же, за  вас,  -- еще
лучше.  Оставьте их вдвоем, -- говорил  Воланд, склоняясь  со своего седла к
седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, -- не будем  им мешать.
И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, -- тут  Воланд махнул рукой в
сторону Ершалаима, и он погас.
     -- И там тоже, -- Воланд указал в тыл, -- что делать вам в подвальчике?
-- тут  потухло сломанное  солнце в  стекле. --  Зачем? -- продолжал  Воланд
убедительно и мягко, -- о, трижды романтический мастер, неужто  вы не хотите
днем  гулять со своею  подругой под вишнями,  которые начинают зацветать,  а
вечером слушать музыку  Шуберта?  Неужели ж вам не будет приятно писать  при
свечах гусиным пером? Неужели  вы  не  хотите,  подобно  Фаусту,  сидеть над
ретортой в надежде, что  вам удастся вылепить нового гомункула? Туда,  туда.
Там ждет уже вас дом и старый  слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут,
потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой.
Прощайте! Мне пора.
     -- Прощайте! -- одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда
черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним,
шумя,  обрушилась  его  свита. Ни скал, ни  площадки, ни  лунной  дороги, ни
Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели
обещанный  рассвет.  Он начинался тут же,  непосредственно после  полуночной
луны. Мастер шел со своею  подругой  в  блеске первых  утренних  лучей через
каменистый  мшистый  мостик.  Он  пересек его. Ручей остался  позади  верных
любовников, и они шли по песчаной дороге.
     -- Слушай беззвучие, -- говорила Маргарита мастеру,  и песок шуршал под
ее босыми ногами, -- слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в  жизни,
--  тишиной.  Смотри,  вон  впереди  твой  вечный дом, который  тебе дали  в
награду.  Я уже вижу венецианское окно и  вьющийся виноград, он подымается к
самой крыше. Вот  твой дом, вот твой вечный дом.  Я знаю, что вечером к тебе
придут те, кого ты любишь, кем  ты интересуешься  и кто тебя  не встревожит.
Они будут  тебе  играть, они  будут  петь  тебе, ты  увидишь,  какой свет  в
комнате, когда горят свечи.  Ты  будешь  засыпать, надевши свой засаленный и
вечный  колпак, ты будешь засыпать  с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты
станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон
буду я.
     Так  говорила Маргарита,  идя с  мастером по  направлению к  вечному их
дому, и мастеру казалось,  что слова Маргариты струятся так же, как струился
и шептал оставленный позади ручей,  и память мастера, беспокойная, исколотая
иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он
только  что отпустил им  созданного  героя. Этот герой  ушел в бездну,  ушел
безвозвратно,  прощенный  в  ночь  на  воскресенье   сын  короля-звездочета,
жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.