Глава 6. Шизофрения, как и было сказано

     Когда   в   приемную  знаменитой   психиатрической   клиники,   недавно
отстроенной под  Москвой на берегу реки,  вошел человек  с острой бородкой и
облаченный в  белый  халат, была половина второго  ночи.  Трое санитаров  не
спускали  глаз с Ивана Николаевича, сидящего  на  диване. Тут же находился и
крайне  взволнованный  поэт  Рюхин.  Полотенца,  которыми  был  связан  Иван
Николаевич, лежали грудой  на том  же диване. Руки  и ноги Ивана Николаевича
были свободны.
     Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
     -- Здравствуйте, доктор.
     Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а  на Ивана
Николаевича.
     Тот  сидел  совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже
не шевельнулся при входе врача.
     --  Вот, доктор,  --  почему-то таинственным  шепотом  заговорил Рюхин,
пугливо  оглядываясь   на   Ивана  Николаевича,   --   известный  поэт  Иван
Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...
     -- Сильно пил? -- сквозь зубы спросил доктор.
     -- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
     -- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
     -- Нет, --  вздрогнув, ответил Рюхин, -- я его  вчера  видел  и сегодня
утром. Он был совершенно здоров...
     -- А почему в кальсонах? С постели взяли?
     -- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
     --  Ага,  ага,  --  очень удовлетворенно  сказал доктор,  --  а  почему
ссадины? Дрался с кем-нибудь?
     --  Он  с  забора  упал,  а потом  в  ресторане ударил  одного... И еще
кое-кого...
     -- Так, так, так, -- сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: --
Здравствуйте!
     -- Здорово, вредитель! -- злобно и громко ответил Иван.
     Рюхин  сконфузился до  того, что не посмел поднять  глаза  на вежливого
доктора. Но тот ничуть  не  обиделся, а привычным, ловким жестом  снял очки,
приподняв полу  халата, спрятал их в  задний карман брюк, а затем  спросил у
Ивана:
     -- Сколько вам лет?
     -- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! -- грубо закричал Иван
и отвернулся.
     -- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
     --  Мне двадцать три года, -- возбужденно заговорил Иван, -- и я  подам
жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! -- отнесся он отдельно к
Рюхину.
     -- А на что же вы хотите пожаловаться?
     -- На то, что меня, здорового человека, схватили и силой  приволокли  в
сумасшедший дом! -- в гневе ответил Иван.
     Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия
не было у  того  в  глазах.  Из  мутных, как  они  были  в  Грибоедове,  они
превратились в прежние, ясные.
     "Батюшки! --  испуганно подумал Рюхин, -- да он  и впрямь нормален? Вот
чепуха какая! Зачем же  мы, в  самом деле, сюда-то его  притащили? Нормален,
нормален, только рожа расцарапана..."
     -- Вы  находитесь, --  спокойно  заговорил  врач, присаживаясь на белый
табурет на блестящей ноге,  -- не в сумасшедшем доме, а  в клинике,  где вас
никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
     Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
     --  Слава  те  господи!  Нашелся  наконец  хоть  один  нормальный среди
идиотов, из которых первый -- балбес и бездарность Сашка!
     -- Кто этот Сашка-бездарность? -- осведомился врач.
     --  А  вот  он,  Рюхин!  -- ответил  Иван  и  ткнул  грязным пальцем  в
направлении Рюхина.
     Тот вспыхнул от негодования.
     "Это он мне вместо спасибо! -- горько  подумал  он,  --  за  то,  что я
принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"
     -- Типичный кулачок по своей психологии, -- заговорил Иван  Николаевич,
которому,  очевидно,  приспичило  обличать  Рюхина,  --  и  притом  кулачок,
тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию
и  сличите  с теми  звучными стихами,  который  он  сочинил к первому числу!
Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь --
что он там думает... вы ахнете! -- и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.
     Рюхин тяжело  дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел
у себя на груди змею,  что он  принял участие в том, кто оказался на поверку
злобным  врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться  же с
душевнобольным?!
     --  А почему  вас,  собственно,  доставили  к  нам?  --  спросил  врач,
внимательно выслушав обличения Бездомного.
     -- Да черт их  возьми, олухов! Схватили, связали  какими-то тряпками  и
поволокли в грузовике!
     -- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
     -- Ничего тут  нету удивительного, -- ответил Иван, -- пошел я купаться
на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту  дрянь  оставили! Не голым же
мне по  Москве  идти?  Надел  что было,  потому  что  спешил  в  ресторан  к
Грибоедову.
     Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
     -- Ресторан так называется.
     --  Ага,  -- сказал врач, -- а почему так спешили? Какое-нибудь деловое
свидание?
     --  Консультанта  я  ловлю,  --  ответил  Иван  Николаевич  и  тревожно
оглянулся.
     -- Какого консультанта?
     -- Вы Берлиоза знаете? -- спросил Иван многозначительно.
     -- Это... композитор?
     Иван расстроился.
     -- Какой  там композитор? Ах да, да нет!  Композитор -- это однофамилец
Миши Берлиоза!
     Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
     -- Секретаря МАССОЛИТа  Берлиоза сегодня вечером  задавило  трамваем на
Патриарших.
     -- Не ври ты, чего не знаешь! -- рассердился на Рюхина Иван, -- я, а не
ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
     -- Толкнул?
     --  Да при  чем  здесь  "толкнул"?  -- сердясь  на общую бестолковость,
воскликнул  Иван,  --  такому  и толкать  не  надо!  Он  такие  штуки  может
выделывать,  что только держись! Он  заранее знал,  что Берлиоз попадет  под
трамвай!
     -- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
     -- То-то и беда, что только я и Берлиоз.
     -- Так. Какие же меры вы приняли,  чтобы поймать этого  убийцу?  -- тут
врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате,  сидящей за столом в
сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.
     -- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
     -- Вот  эту? -- спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на
столе рядом с иконкой перед женщиной.
     -- Эту самую, и...
     -- А иконка зачем?
     -- Ну  да,  иконка... -- Иван  покраснел,  -- иконка-то больше всего  и
испугала, -- он опять ткнул пальцем  в сторону Рюхина, -- но дело в том, что
он, консультант,  он, будем говорить  прямо... с нечистой силой знается... и
так его не поймаешь.
     Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
     -- Да-с, --  продолжал Иван, --  знается!  Тут  факт бесповоротный.  Он
лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть!  Верно
говорю! Все видел -- и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это
я ручаюсь.
     -- Ну-те, ну-те...
     -- Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...

     Вдруг часы ударили два раза.
     --  Эге-ге! -- воскликнул Иван и  поднялся с дивана, -- два часа, а я с
вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
     -- Пропустите к телефону, -- приказал врач санитарам.
     Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
     -- Женат он?
     -- Холост, -- испуганно ответил Рюхин.
     -- Член профсоюза?
     -- Да.
     -- Милиция? -- закричал Иван  в  трубку, --  милиция? Товарищ дежурный,
распорядитесь  сейчас  же, чтобы выслали пять  мотоциклетов с пулеметами для
поимки  иностранного консультанта. Что?  Заезжайте за  мною,  я  сам  с вами
поеду... Говорит  поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш  адрес?  --
шепотом  спросил  Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, --  а потом
опять  закричал  в  трубку:  -- Вы  слушаете? Алло!..  Безобразие!  -- вдруг
завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул
ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.
     -- Помилуйте, куда же вы хотите идти? -- заговорил врач, вглядываясь  в
глаза  Ивана, --  глубокой  ночью, в  белье...  Вы  плохо  чувствуете  себя,
останьтесь у нас!
     -- Пропустите-ка, -- сказал  Иван санитарам, сомкнувшимся у  дверей. --
Пустите вы или нет? -- страшным голосом крикнул поэт.
     Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку  в столике, и на его стеклянную
поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
     -- Ах так?! -- дико и затравленно озираясь, произнес Иван,  -- ну ладно
же! Прощайте... -- и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар,
но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился
в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
     -- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!
     Шприц блеснул  в руках у врача, женщина одним  взмахом распорола ветхий
рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой.  Запахло эфиром.  Иван
ослабел в  руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом
и  вколол иглу в руку Ивану. Ивана  подержали еще  несколько секунд, и потом
опустили на диван.
     -- Бандиты! --  прокричал Иван и вскочил с дивана,  но был  водворен на
него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже
сел сам.  Он помолчал,  диковато  озираясь, потом неожиданно  зевнул,  потом
улыбнулся со злобой.
     -- Заточили все-таки,  -- сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег,
голову  положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже  сонным
голосом, без  злобы: -- Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я
предупредил, а там как хотите! Меня  же сейчас более всего интересует Понтий
Пилат... Пилат... -- тут он закрыл глаза.
     --  Ванна, сто  семнадцатую отдельную и  пост к  нему, --  распорядился
врач,  надевая  очки. Тут  Рюхин  опять вздрогнул:  бесшумно открылись белые
двери,  за ними стал  виден  коридор, освещенный синими ночными лампами.  Из
коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего
Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
     --  Доктор,  --  шепотом спросил  потрясенный  Рюхин,  --  он,  значит,
действительно болен?
     -- О да, -- ответил врач.
     -- А что же это такое с ним? -- робко спросил Рюхин.
     Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
     --  Двигательное  и  речевое  возбуждение...  Бредовые интерпретации...
Случай,  по-видимому,  сложный...  Шизофрения,  надо  полагать.  А  тут  еще
алкоголизм...
     Рюхин  ничего не понял из  слов доктора,  кроме  того,  что  дела Ивана
Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
     -- А что это он все про какого-то консультанта говорит?
     -- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А
может быть, галлюцинировал...
     Через несколько минут грузовик уносил Рюхина  в Москву. Светало, и свет
еще  не погашенных  на  шоссе  фонарей был уже не нужен  и неприятен.  Шофер
злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть  сил, и  ее заносило на
поворотах.
     Вот  и  лес отвалился, остался  где-то  сзади, и  река  ушла куда-то  в
сторону, навстречу  грузовику сыпалась разная  разность:  какие-то  заборы с
караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на
мачтах нанизанные  катушки, груды  щебня, земля, исполосованная каналами, --
словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом,  и
сейчас навалится и охватит.
     Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то
и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные
уехавшими  ранее  в троллейбусе милиционером  и  Пантелеем,  ездили по  всей
платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то  со злобой:
"Да  ну их к черту! Что я, в самом деле,  как дурак верчусь?.." -- отшвырнул
их ногой и перестал на них глядеть.
     Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение
дома скорби оставило  в нем тяжелейший след. Рюхин  старался понять, что его
терзает.  Коридор  с  синими лампами, прилипший к памяти?  Мысль  о том, что
худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это.
Но это  -- так ведь, общая мысль.  А вот есть что-то еще. Что же это? Обида,
вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в  лицо. И горе не
в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.
     Поэт  не  глядел  уже по сторонам, а, уставившись в  грязный трясущийся
пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
     Да, стихи... Ему -- тридцать два года! В самом  деле, что же дальше? --
И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. -- До старости?
-- Да, до старости. -- Что же принесут ему эти стихотворения? Славу?  "Какой
вздор!  Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава  не придет  к тому, кто
сочиняет  дурные  стихи.  Отчего  они  дурные?  Правду,  правду  сказал!  --
безжалостно обращался к самому себе Рюхин, --  не верю я ни во что  из того,
что пишу!.."
     Отравленный  взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал
трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве  и, более того,
что над Москвой рассвет, что облако  подсвечено  золотом,  что  грузовик его
стоит,  застрявши в  колонне  других машин  у поворота  на  бульвар,  и  что
близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив
голову, и безразлично смотрит на бульвар.
     Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример
настоящей удачливости...  --  тут Рюхин  встал  во  весь  рост  на платформе
грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на  никого не трогающего чугунного
человека, -- какой бы  шаг он ни сделал в жизни,  что бы ни случилось с ним,
все шло  ему на пользу, все обращалось к его  славе!  Но что он сделал? Я не
понимаю...  Что-нибудь особенное  есть в  этих словах:  "Буря  мглою..."? Не
понимаю!.. Повезло, повезло! -- вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал,
что  грузовик  под  ним  шевельнулся,  --  стрелял,  стрелял  в  него   этот
белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."
     Колонна тронулась. Совершенно больной и даже  постаревший поэт не более
чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В  углу
допивала какая-то  компания, и в центре  ее суетился знакомый  конферансье в
тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.
     Рюхин,    обремененный    полотенцами,    был    встречен   Арчибальдом
Арчибальдовичем  очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок.  Не
будь Рюхин так истерзан в  клинике и  на грузовике, он,  наверно, получил бы
удовольствие, рассказывая о том, как  все было в  лечебнице,  и украшая этот
рассказ  выдуманными  подробностями. Но сейчас ему  было не до того, а кроме
того,  как  ни  мало  был наблюдателен  Рюхин,  --  теперь,  после  пытки  в
грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот  хоть и
задает вопросы о Бездомном и даже восклицает  "Ай-яй-яй!", но, по сути дела,
совершенно  равнодушен  к судьбе Бездомного  и  ничуть  его  не  жалеет.  "И
молодец!  И  правильно!" -- с  цинической, самоуничтожающей  злобой  подумал
Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
     -- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
     Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
     -- Понимаю... сию минуту... -- и махнул официанту.
     Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над
рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая,  что исправить в его жизни
уже ничего нельзя, а можно только забыть.
     Поэт  истратил свою ночь, пока другие пировали,  и теперь понимал,  что
вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы
понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти
со столов. У котов,  шнырявших  возле веранды,  был  утренний вид.  На поэта
неудержимо наваливался день.