Глава 7. Нехорошая квартирка

     Если бы в следующее утро  Степе Лиходееву сказали  бы так: "Степа! Тебя
расстреляют,  если ты сию  минуту не встанешь!" --  Степа ответил бы томным,
чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте  со мною, что хотите, но я не
встану".
     Не то что встать, -- ему казалось, что он не может открыть глаз, потому
что,  если  он только  это  сделает,  сверкнет  молния и  голову  его тут же
разнесет  на куски.  В  этой  голове  гудел  тяжелый колокол, между глазными
яблоками и закрытыми  веками  проплывали коричневые  пятна с огненно-зеленым
ободком,  и  в  довершение  всего тошнило, причем казалось, что тошнота  эта
связана со звуками какого-то назойливого патефона.
     Степа старался что-то припомнить, но припоминалось  только одно -- что,
кажется, вчера и  неизвестно где  он стоял с  салфеткой  в  руке  и  пытался
поцеловать какую-то даму, причем обещал  ей, что на другой день, и  ровно  в
полдень, придет  к  ней в  гости. Дама от  этого отказывалась, говоря: "Нет,
нет,  меня не будет  дома!" --  а Степа упорно настаивал на своем: "А я  вот
возьму да и приду!"
     Ни какая это  была  дама, ни  который  сейчас  час,  ни какое число, ни
какого месяца -- Степа  решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять,
где он  находится.  Он  постарался  выяснить хотя  бы последнее и  для этого
разлепил слипшиеся  веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.
Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит  навзничь у себя на кровати,
то  есть на  бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут  ему  так  ударило в
голову, что он закрыл глаз и застонал.
     Объяснимся: Степа  Лиходеев, директор  театра Варьете, очнулся утром  у
себя в той самой квартире, которую он занимал пополам  с покойным Берлиозом,
в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.
     Надо сказать, что  квартира эта -- N 50  -- давно уже пользовалась если
не  плохой, то,  во  всяком  случае, странной репутацией. Еще два года  тому
назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна  Францевна де Фужере,
пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала
жильцам: одному, фамилия которого была,  кажется, Беломут,  и  другому  -- с
утраченной фамилией.
     И   вот   два   года  тому  назад   начались  в  квартире  необъяснимые
происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.
     Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю
второго  жильца (фамилия  которого утратилась) и сказал,  что того просят на
минутку  зайти  в  отделение милиции в  чем-то  расписаться.  Жилец приказал
Анфисе,  преданной  и давней  домашней работнице Анны  Францевны, сказать, в
случае если ему  будут звонить, что он вернется  через десять минут, и  ушел
вместе с корректным милиционером в  белых перчатках.  Но  не вернулся он  не
только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее  всего
то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
     Набожная,  а откровеннее сказать -- суеверная,  Анфиса  так  напрямик и
заявила очень расстроенной  Анне Францевне,  что  это  колдовство  и что она
прекрасно знает,  кто утащил и  жильца и милиционера, только к ночи не хочет
говорить. Ну,  а колдовству, как  известно, стоит  только начаться, а там уж
его ничем не остановишь. Второй  жилец  исчез,  помнится, в понедельник, а в
среду   как  сквозь  землю  провалился  Беломут,  но,   правда,  при  других
обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его
на службу,  и  отвезла,  но  назад  никого  не  привезла и  сама  больше  не
вернулась.
     Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое
было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую
Анна  Францевна  почему-то  спешно  поехала,  она не  застала  уже гражданки
Беломут в  квартире.  Но этого  мало: двери обеих  комнат, которые  занимали
супруги Беломут, оказались запечатанными.
     Два  дня  прошли кое-как. На  третий же день  страдавшая  все это время
бессонницей  Анна  Францевна опять-таки  спешно уехала  на дачу... Нужно  ли
говорить, что она не вернулась!
     Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором  часу
ночи. Что  с ней  было дальше,  неизвестно,  но  рассказывали жильцы  других
квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь  слышались какие-то стуки и будто бы
до утра  в окнах  горел электрический  свет. Утром  выяснилось, что и Анфисы
нет!

     Об исчезнувших и о проклятой квартире  долго в доме рассказывали всякие
легенды, вроде того,  например, что  эта  сухая и  набожная Анфиса  будто бы
носила на  своей иссохшей  груди  в замшевом  мешочке двадцать пять  крупных
бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что  будто бы в дровяном сарае на
той самой даче,  куда спешно ездила Анна  Францевна, обнаружились сами собой
какие-то  несметные  сокровища  в виде  тех же бриллиантов, а  также золотых
денег царской чеканки...  И прочее в этом  же роде. Ну, чего не знаем, за то
не ручаемся.
     Как бы то  ни  было,  квартира  простояла  пустой и запечатанной только
неделю, а затем в нее вселились -- покойный Берлиоз с  супругой и этот самый
Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как  только они попали в
окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного
месяца  пропали  обе супруги.  Но  эти не  бесследно.  Про  супругу Берлиоза
рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а
супруга Степы якобы  обнаружилась на  Божедомке, где,  как болтали, директор
Варьете,  используя   свои  бесчисленные  знакомства,  ухитрился  добыть  ей
комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...
     Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать
у  нее пирамидону,  но  все-таки сумел  сообразить, что  это глупости... Что
никакого  пирамидону у  Груни,  конечно,  нету.  Пытался  позвать  на помощь
Берлиоза, дважды простонал:  "Миша...  Миша...",  но,  как  сами  понимаете,
ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.
     Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся
рукою  провел  по  бедру,  чтобы  определить,  в  брюках  он  или  нет, и не
определил.
     Наконец, видя, что  он брошен и  одинок,  что некому ему помочь,  решил
подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.
     Степа разлепил склеенные  веки и увидел, что отражается в трюмо в  виде
человека с торчащими  в  разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной
щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в  грязной сорочке с воротником и
галстуком, в кальсонах и в носках.
     Таким он  увидел себя в трюмо,  а рядом с зеркалом  увидел неизвестного
человека, одетого в черное и в черном берете.
     Степа сел  на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью  глаза  на
неизвестного.
     Молчание нарушил этот  неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и
с иностранным акцентом следующие слова:
     -- Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!
     Произошла пауза, после  которой, сделав над  собой страшнейшее  усилие,
Степа выговорил:
     -- Что вам угодно?  -- и сам поразился, не  узнав своего  голоса. Слово
"что" он  произнес дискантом, "вам"  -- басом, а  "угодно" у него  совсем не
вышло.
     Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным
треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:
     -- Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы
назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!
     Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:
     -- Извините... --  надел их и  хрипло спросил: -- Скажите,  пожалуйста,
вашу фамилию?
     Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал  ему иголку  в
мозг, причиняя адскую боль.
     -- Как? Вы и фамилию мою забыли? -- тут неизвестный улыбнулся.
     --  Простите... --  прохрипел  Степа, чувствуя, что похмелье  дарит его
новым симптомом: ему  показалось, что пол возле кровати ушел  куда-то и  что
сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
     -- Дорогой  Степан Богданович, --  заговорил посетитель,  проницательно
улыбаясь,  --  никакой  пирамидон вам  не поможет. Следуйте  старому мудрому
правилу, -- лечить подобное  подобным. Единственно, что вернет  вас к жизни,
это две стопки водки с острой и горячей закуской.
     Степа был хитрым  человеком и, как ни был болен, сообразил, что  раз уж
его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.
     -- Откровенно  сказать... -- начал  он, еле ворочая языком, -- вчера  я
немножко...
     -- Ни слова больше! -- ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.
     Степа,  тараща  глаза,  увидел, что  на  маленьком  столике  сервирован
поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые
маринованные  грибы на тарелочке,  что-то в  кастрюльке и, наконец,  водка в
объемистом ювелиршином  графинчике. Особенно  поразило  Степу то, что графин
запотел  от   холода.  Впрочем,   это  было   понятно  --  он  помещался   в
полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.
     Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться  до степени болезненной
и ловко налил ему полстопки водки.
     -- А вы? -- пискнул Степа.
     -- С удовольствием!
     Прыгающей рукой поднес Степа  стопку к устам, а незнакомец  одним духом
проглотил содержимое своей стопки.  Прожевывая кусок  икры, Степа выдавил из
себя слова:
     -- А вы что же... закусить?
     --  Благодарствуйте,  я не закусываю никогда, --  ответил незнакомец  и
налил по второй. Открыли кастрюлю -- в ней оказались сосиски в томате.
     И  вот проклятая зелень  перед глазами  растаяла,  стали выговариваться
слова, и, главное, Степа кое-что  припомнил. Именно, что дело вчера было  на
Сходне,  на даче у автора скетчей Хустова,  куда этот Хустов и возил Степу в
таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор  у "Метрополя",
был еще при  этом какой-то актер не актер... с патефоном в чемоданчике.  Да,
да, да, это было на даче! Еще, помнится,  выли собаки от этого патефона. Вот
только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт
ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.
     Вчерашний день, таким образом,  помаленьку высветлялся, но Степу сейчас
гораздо  более  интересовал день  сегодняшний  и,  в частности,  появление в
спальне  неизвестного, да  еще с закуской и  водкой. Вот что недурно было бы
разъяснить!
     -- Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?
     Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.
     --  Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да
разве это можно делать!
     --  Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, --  заискивающе
сказал Степа.
     -- О, конечно, конечно!  Но  за  Хустова я, само  собой  разумеется, не
ручаюсь.
     -- А вы разве знаете Хустова?
     --  Вчера  в  кабинете  у  вас  видел  этого  индивидуума  мельком,  но
достаточно  одного  беглого взгляда  на  его лицо, чтобы  понять,  что он --
сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.
     "Совершенно верно!" -- подумал Степа, пораженный таким верным, точным и
кратким определением Хустова.
     Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала
директора Варьете. Дело  в том, что в этом вчерашнем  дне зияла  преогромная
черная дыра. Вот этого самого незнакомца в  берете, воля ваша, Степа в своем
кабинете вчера никак не видал.
     -- Профессор черной магии Воланд, -- веско сказал визитер, видя Степины
затруднения, и рассказал все по порядку.
     Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе
и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в  московскую  областную
зрелищную  комиссию  и вопрос этот  согласовал (Степа  побледнел и  заморгал
глазами),  подписал  с профессором Воландом  контракт  на  семь  выступлений
(Степа  открыл рот),  условился,  что  Воланд  придет  к нему  для уточнения
деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!
     Придя, был встречен домработницей  Груней, которая объяснила,  что сама
она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если
визитер желает видеть  Степана  Богдановича, то пусть идет  к нему в спальню
сам.  Степан Богданович так крепко  спит, что  разбудить его она не берется.
Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший
гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...
     --  Позвольте с  вами  рассчитаться, -- проскулил  убитый Степа  и стал
искать бумажник.
     -- О, какой вздор! --  воскликнул гастролер и слушать ничего больше  не
захотел.
     Итак,  водка и закуска  стали понятны,  и все  же  на Степу  было жалко
взглянуть:  он решительно  не  помнил ничего  о контракте и, хоть убейте, не
видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.
     -- Разрешите взглянуть на контракт, -- тихо попросил Степа.
     -- Пожалуйста, пожалуйста...
     Степа взглянул  на бумагу  и закоченел.  Все было на месте.  Во-первых,
собственноручная  Степина  залихватская  подпись!  Косая надпись сбоку рукою
финдиректора Римского  с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых
ему за  семь выступлений тридцати  пяти  тысяч рублей  десять тысяч  рублей.
Более  того: тут же  расписка Воланда в  том, что  он  эти  десять тысяч уже
получил!
     "Что  же  это такое?!"  --  подумал несчастный  Степа, и голова  у него
закружилась. Начинаются  зловещие провалы в  памяти?! Но,  само собою, после
того, как контракт был  предъявлен, дальнейшие выражения  удивления  были бы
просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,
как был  в носках, побежал  в  переднюю к  телефону. По  дороге он крикнул в
направлении кухни:

     -- Груня!
     Но никто  не  отозвался. Тут он взглянул  на  дверь в кабинет Берлиоза,
бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он
разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. "Здравствуйте! -- рявкнул
кто-то в  голове у Степы.  --  Этого  еще  недоставало!" И тут Степины мысли
побежали  уже по  двойному  рельсовому пути,  но, как всегда бывает во время
катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает  куда.  Головную Степину кашу
трудно даже передать. Тут и  чертовщина с черным беретом, холодной  водкой и
невероятным контрактом, -- а  тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать
на  двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то  натворил,  -- не
поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...
     И тут закопошились в  мозгу у Степы какие-то неприятнейшие  мыслишки  о
статье,  которую,  как  назло, недавно  он всучил Михаилу Александровичу для
напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная, и
деньги-то маленькие...
     Немедленно  вслед за  воспоминанием о статье  прилетело  воспоминание о
каком-то  сомнительном  разговоре,  происходившем,  как  помнится,  двадцать
четвертого апреля вечером  тут же, в столовой, когда Степа ужинал с Михаилом
Александровичем.  То  есть,  конечно, в  полном  смысле слова  разговор этот
сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа  на  такой разговор),  но это
был разговор  на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было  бы,
граждане, его  и не  затевать.  До печати, нет  сомнений,  разговор этот мог
считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...
     "Ах, Берлиоз, Берлиоз!  -- вскипало в голове у  Степы.  -- Ведь  это  в
голову не лезет!"
     Но  горевать  долго не  приходилось,  и  Степа набрал номер  в кабинете
финдиректора Варьете Римского.  Положение Степы было щекотливое:  во-первых,
иностранец мог обидеться  на то, что Степа проверяет его после того, как был
показан контракт, да  и  с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно. В
самом  деле, ведь  не спросишь  его так: "Скажите, заключал  ли  я  вчера  с
профессором  черной  магии  контракт  на  тридцать  пять тысяч рублей?"  Так
спрашивать не годится!
     -- Да! -- послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.
     -- Здравствуйте, Григорий Данилович, --  тихо заговорил Степа,  --  это
Лиходеев. Вот  какое дело... гм... гм...  у  меня  сидит этот... э... артист
Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..
     -- Ах,  черный маг?  --  отозвался в  трубке Римский,  --  афиши сейчас
будут.
     -- Ага, -- слабым голосом сказал Степа, -- ну, пока...
     -- А вы скоро придете? -- спросил Римский.
     --  Через полчаса, -- ответил  Степа  и, повесив  трубку,  сжал горячую
голову  руками.  Ах,  какая выходила  скверная штука! Что же это  с памятью,
граждане? А?
     Однако дольше задерживаться  в  передней  было неудобно, и Степа тут же
составил план:  всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а  сейчас
первым  долгом хитро  выспросить  у иностранца,  что он, собственно, намерен
сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?
     Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в  передней,
давно  не  вытираемом  ленивой Груней, отчетливо  увидел какого-то странного
субъекта  --  длинного,  как жердь,  и в пенсне (ах, если бы здесь был  Иван
Николаевич! Он  узнал бы этого субъекта  сразу!).  А тот отразился  и тотчас
пропал.  Степа  в  тревоге поглубже  заглянул  в переднюю,  и  вторично  его
качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.
     У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.
     "Что  же это такое? -- подумал он, -- уж не схожу  ли я с ума? Откуда ж
эти отражения?!" -- он заглянул в переднюю и испуганно закричал:
     -- Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с ним??
     --  Не беспокойтесь,  Степан  Богданович, --  отозвался  голос,  но  не
Грунин, а гостя из спальни, -- кот этот мой. Не нервничайте.  А Груни нет, я
услал ее  в Воронеж, на родину, так как она  жаловалась, что вы давно уже не
даете ей отпуска.
     Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми,  что Степа решил, что
ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге.
Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.
     Гость  пребывал в спальне уже не один,  а  в компании. Во втором кресле
сидел тот самый тип,  что померещился  в передней. Теперь он был ясно виден:
усы-перышки, стеклышко  пенсне  поблескивает,  а другого  стеклышка  нет. Но
оказались  в спальне вещи и похуже:  на  ювелиршином пуфе в  развязной  позе
развалился некто  третий, именно -- жутких размеров  черный  кот  со стопкой
водки  в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб,
в другой.
     Свет, и  так слабый в спальне,  и вовсе начал  меркнуть в глазах Степы.
"Вот  как,  оказывается, сходят  с  ума!"  --  подумал  он  и  ухватился  за
притолоку.
     --  Я вижу,  вы  немного  удивлены,  дражайший  Степан  Богданович?  --
осведомился Воланд  у  лязгающего  зубами Степы, --  а  между тем удивляться
нечему. Это моя свита.
     Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

     -- И свита эта требует места, --  продолжал  Воланд, -- так что кое-кто
из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний -- именно вы!
     --  Они,  они!  --  козлиным   голосом  запел  длинный   клетчатый,  во
множественном числе  говоря  о Степе, -- вообще они в последнее время  жутко
свинячат.   Пьянствуют,   вступают  в  связи  с  женщинами,  используя  свое
положение, ни  черта не  делают, да и  делать  ничего не  могут,  потому что
ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!
     -- Машину зря гоняет казенную! -- наябедничал и кот, жуя гриб.
     И тут  случилось  четвертое, и  последнее,  явление  в  квартире, когда
Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.
     Прямо  из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий,
в котелке на голове  и  с торчащим изо рта  клыком, безобразящим  и без того
невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.
     --  Я, -- вступил в разговор этот новый, --  вообще  не понимаю, как он
попал  в  директора, -- рыжий  гнусавил все больше и  больше, -- он такой же
директор, как я архиерей!
     -- Ты не похож на архиерея, Азазелло,  -- заметил кот,  накладывая себе
сосисек на тарелку.
     --  Я это  и  говорю,  --  прогнусил рыжий  и, повернувшись  к Воланду,
добавил  почтительно: --  Разрешите,  мессир, его выкинуть ко всем чертям из
Москвы?
     -- Брысь!! -- вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
     И тогда спальня  завертелась вокруг Степы,  и  он ударился о  притолоку
головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."
     Но  он  не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на  чем-то
каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует, глаза, он
увидел, что шумит  море, и  что даже больше  того,  -- волна  покачивается у
самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под
ним голубое сверкающее море, а сзади -- красивый город на горах.
     Не зная, как поступают в таких случаях,  Степа  поднялся на  трясущиеся
ноги и пошел по молу к берегу.
     На молу  стоял  какой-то  человек,  курил, плевал  в море.  На Степу он
поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую штуку:
стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:
     -- Умоляю, скажите, какой это город?
     -- Однако! -- сказал бездушный курильщик.
     --  Я не пьян,  --  хрипло  ответил Степа, -- я болен, со  мной  что-то
случилось, я болен... Где я? Какой это город?..
     -- Ну, Ялта...
     Степа тихо вздохнул, повалился  на бок,  головою  стукнулся  о нагретый
камень мола.