Глава 8. Поединок между профессором и поэтом

     Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около
половины двенадцатого дня,  оно  вернулось  к Ивану  Николаевичу Бездомному,
проснувшемуся после глубокого и  продолжительного  сна.  Некоторое время  он
соображал,  каким  это  образом  он  попал в  неизвестную комнату  с  белыми
стенами, с удивительным  ночным  столиком из какого-то светлого  металла и с
белой шторой, за которой чувствовалось солнце.
     Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что
он находится в  лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели
Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись,
Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое
время неподвижно  в  чистейшей,  мягкой  и удобной  пружинной кровати,  Иван
увидел  кнопку звонка  рядом  с  собою. По  привычке  трогать  предметы  без
надобности, Иван нажал ее. Он ожидал  какого-то звона  или явления вслед  за
нажатием  кнопки,  но произошло  совсем  другое.  В  ногах Ивановой  постели
загорелся  матовый  цилиндр,  на  котором  было  написано:  "Пить".  Постояв
некоторое время,  цилиндр начал  вращаться до тех  пор,  пока  не  выскочила
надпись:  "Няня".  Само  собою разумеется,  что  хитроумный  цилиндр поразил
Ивана. Надпись "Няня" сменилась надписью "Вызовите доктора".
     --  Гм... -- молвил Иван,  не зная, что делать с этим цилиндром дальше.
Но  тут   повезло  случайно:  Иван   нажал  кнопку  второй   раз  на   слове
"Фельдшерица".  Цилиндр  тихо  прозвенел в ответ,  остановился,  потух, и  в
комнату  вошла  полная симпатичная женщина в белом чистом халате  и  сказала
Ивану:
     -- Доброе утро!
     Иван  не  ответил, так  как  счел  это приветствие  в  данных  условиях
неуместным. В самом деле,  засадили здорового человека  в лечебницу, да  еще
делают вид, что это так и нужно!
     Женщина  же  тем  временем, не  теряя благодушного выражения лица,  при
помощи  одного  нажима  кнопки,  увела  штору   вверх,  и  в  комнату  через
широкопетлистую и легкую  решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце.
За решеткой открылся балкон, за ним  берег извивающейся  реки и на другом ее
берегу -- веселый сосновый бор.
     --  Пожалуйте  ванну брать,  --  пригласила женщина,  и  под  руками ее
раздвинулась внутренняя  стена,  за  которой  оказалось  ванное  отделение и
прекрасно оборудованная уборная.
     Иван, хоть  и решил с женщиной  не разговаривать, не удержался и, видя,
как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
     -- Ишь ты! Как в "Метрополе"!
     -- О нет, -- с  гордостью  ответила  женщина, --  гораздо лучше. Такого
оборудования  нет нигде и за границей. Ученые  и врачи специально  приезжают
осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
     При  слове "интурист" Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант.
Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
     --  Интуристы... До  чего же вы все  интуристов обожаете! А  среди них,
между прочим, разные попадаются. Я,  например,  вчера  с таким познакомился,
что любо-дорого!
     И  чуть  было  не начал  рассказывать про Понтия Пилата,  но сдержался,
понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь она ему не
может.
     Вымытому Ивану  Николаевичу  тут  же  было  выдано  решительно все, что
необходимо мужчине  после  ванны: выглаженная рубашка, кальсоны,  носки.  Но
этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:
     -- Что желаете надеть -- халатик или пижамку?
     Прикрепленный  к  новому  жилищу  насильственно,  Иван  едва  руками не
всплеснул  от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой
байки.
     После этого Ивана Николаевича повели  по пустому и беззвучному коридору
и привели в громаднейших  размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему,
что  есть в этом на  диво оборудованном здании,  с иронией, тут  же мысленно
окрестил кабинет "фабрикой-кухней".
     И  было за  что. Здесь  стояли шкафы и стеклянные шкафики  с блестящими
никелированными    инструментами.   Были   кресла   необыкновенно   сложного
устройства, какие-то пузатые лампы с  сияющими колпаками, множество склянок,
и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные
приборы.
     В кабинете за Ивана принялись трое -- две женщины и один мужчина, все в
белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью кое-что
у  него повыспросить. Иван  стал обдумывать  положение.  Перед ним было  три
пути. Чрезвычайно  соблазнял первый: кинуться  на эти лампы  и  замысловатые
вещицы, и всех их к чертовой  бабушке перебить и таким образом выразить свой
протест  за  то, что  он  задержан зря. Но  сегодняшний Иван уже значительно
отличался от  Ивана  вчерашнего, и первый  путь показался  ему сомнительным:
чего доброго, они  укоренятся в  мысли,  что он буйный  сумасшедший. Поэтому
первый  путь  Иван отринул.  Был второй: немедленно начать  повествование  о
консультанте  и  Понтии Пилате.  Однако вчерашний  опыт  показал, что  этому
рассказу не верят или понимают  его как-то  извращенно.  Поэтому  Иван  и от
этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.
     Полностью  этого  осуществить не  удалось  и,  волей-неволей,  пришлось
отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.
     И у Ивана выспросили решительно все насчет его прошлой жизни, вплоть до
того, когда  и как он  болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад. Исписав
за  Иваном  целую  страницу,  перевернули  ее,  и женщина  в белом перешла к
расспросам  о родственниках  Ивана. Началась  какая-то  канитель: кто  умер,
когда да  отчего,  не пил  ли, не болел ли венерическими болезнями,  и все в
таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на
Патриарших прудах, но очень  не  приставали,  сообщению  о Понтии  Пилате не
удивлялись.
     Тут женщина  уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни
о  чем  уже не расспрашивал.  Он измерил  температуру Иванова тела, посчитал
пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь
мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину,
рисовали  у  него ручкой  молоточка какие-то  знаки  на  коже груди, стучали
молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали
из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на  руки какие-то резиновые
браслеты...
     Иван  только горько усмехался  про себя  и размышлял о том, как все это
глупо и  странно получилось.  Подумать  только! Хотел  предупредить  всех об
опасности,  грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а
добился только того,  что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы
рассказывать  всякую  чушь  про  дядю  Федора,  пившего  в  Вологде  запоем.
Нестерпимо глупо!
     Наконец  Ивана  отпустили. Он был препровожден обратно в  свою комнату,
где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.
     Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в
этом  учреждении  и  уж  у этого  главного  добиться  и  внимания к себе,  и
справедливости.
     И он дождался его,  и очень  скоро  после своего  завтрака.  Неожиданно
открылась  дверь  в  комнату Ивана, и в нее вошло множество народа  в  белых
халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет  сорока
пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся
свита оказывала ему  знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому
очень торжественным. "Как Понтий Пилат!" -- подумалось Ивану.
     Да,  это был,  несомненно, главный.  Он сел на табурет,  а все остались
стоять.
     -- Доктор Стравинский,  -- представился  усевшийся  Ивану и поглядел на
него дружелюбно.
     -- Вот, Александр Николаевич, --  негромко  сказал  кто-то  в  опрятной
бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.
     "Целое  дело  сшили!"  -- подумал Иван.  А главный  привычными  глазами
пробежал  лист,  пробормотал:  "Угу,   угу..."  И  обменялся  с  окружающими
несколькими фразами на малоизвестном языке.
     "И по-латыни, как Пилат, говорит..." -- печально подумал Иван. Тут одно
слово  заставило его вздрогнуть, и это было слово "шизофрения" --  увы,  уже
вчера  произнесенное  проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а  сегодня
повторенное здесь профессором Стравинским.
     "И ведь это знал!" -- тревожно подумал Иван.
     Главный,  по-видимому,  поставил себе за правило соглашаться со  всем и
радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать  это словами
"Славно, славно...".
     -- Славно! -- сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к
Ивану: -- Вы -- поэт?
     -- Поэт, --  мрачно ответил  Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то
необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его
стихи показались почему-то неприятными.
     Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:
     -- Вы -- профессор?
     На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.
     -- И вы -- здесь главный? -- продолжал Иван.
     Стравинский и на это поклонился.
     --  Мне  с  вами  нужно поговорить,  --  многозначительно  сказал  Иван
Николаевич.
     -- Я для этого и пришел, -- отозвался Стравинский.
     -- Дело вот в чем, -- начал Иван, чувствуя, что настал его час, -- меня
в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать!..
     --  О  нет,  мы   выслушаем  вас  очень  внимательно,  --   серьезно  и
успокоительно сказал Стравинский, -- и в сумасшедшие вас  рядить ни  в  коем
случае не позволим.
     -- Так слушайте же:  вчера  вечером я на Патриарших прудах встретился с
таинственною личностью, иностранцем  не иностранцем, который заранее  знал о
смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
     Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.
     -- Пилата?  Пилат, это -- который  жил при Иисусе Христе? --  щурясь на
Ивана, спросил Стравинский.
     -- Тот самый.
     -- Ага, -- сказал Стравинский, -- а этот Берлиоз погиб под трамваем?
     -- Вот же именно его вчера при мне  и зарезало трамваем  на Патриарших,
причем этот самый загадочный гражданин...
     --   Знакомый  Понтия   Пилата?   --  спросил  Стравинский,   очевидно,
отличавшийся большой понятливостью.
     -- Именно  он, -- подтвердил  Иван, изучая  Стравинского, -- так вот он
сказал   заранее,  что  Аннушка  разлила  подсолнечное  масло...  А   он   и
поскользнулся  как  раз   на  этом   месте!  Как   вам  это  понравится?  --
многозначительно осведомился  Иван, надеясь произвести большой эффект своими
словами.
     Но  эффекта не последовало, и  Стравинский очень просто задал следующий
вопрос:
     -- А кто же эта Аннушка?
     Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.
     -- Аннушка здесь совершенно не  важна, --  проговорил он, нервничая, --
черт ее знает, кто она такая. Просто дура какая-то с  Садовой.  А важно  то,
что он заранее, понимаете  ли, заранее  знал  о подсолнечном масле!  Вы меня
понимаете?
     -- Отлично  понимаю,  --  серьезно  ответил  Стравинский  и, коснувшись
колена поэта, добавил: -- Не волнуйтесь и продолжайте.
     -- Продолжаю, -- сказал Иван,  стараясь  попасть  в  тон Стравинскому и
зная уже по горькому опыту, что лишь  спокойствие  поможет ему,  -- так вот,
этот  страшный  тип,  а  он  врет,  что  он  консультант, обладает  какою-то
необыкновенной  силой...  Например,  за  ним погонишься,  а догнать его  нет
возможности. А с ним еще парочка,  и тоже хороша, но в  своем роде: какой-то
длинный  в  битых   стеклах   и,  кроме  того,   невероятных  размеров  кот,
самостоятельно  ездящий в трамвае. Кроме того, -- никем не перебиваемый Иван
говорил все с большим  жаром и убедительностью, -- он лично был на балконе у
Понтия Пилата,  в чем нет  никакого сомнения. Ведь это что же такое? А?  Его
надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.
     --  Так вот  вы и добиваетесь, чтобы его  арестовали?  Правильно  я вас
понял? -- спросил Стравинский.
     "Он  умен, -- подумал Иван, -- надо признаться, что среди интеллигентов
тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!" -- и ответил:
     -- Совершенно правильно! И как же не  добиваться,  вы подумайте сами! А
между тем  меня силою задержали здесь, тычут в глаза лампой, в ванне купают,
про  дядю  Федю  чего-то  расспрашивают!.. А его  уж давно  на свете нет!  Я
требую, чтобы меня немедленно выпустили.
     --  Ну  что же, славно,  славно! -- отозвался Стравинский, -- вот все и
выяснилось. Действительно, какой же смысл  задерживать в лечебнице  человека
здорового? Хорошо-с. Я вас немедленно же выпишу отсюда, если вы мне скажете,
что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?
     Тут  наступила  полная тишина, и толстая женщина, утром  ухаживавшая за
Иваном, благоговейно  поглядела на  профессора,  а  Иван  еще  раз  подумал:
"Положительно умен".
     Предложение  профессора  ему  очень  понравилось,  однако  прежде   чем
ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:
     -- Я -- нормален.
     --  Ну  вот и  славно, -- облегченно  воскликнул Стравинский, -- а если
так, то давайте  рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, -- тут он
повернулся, и ему  немедленно подали иванов лист. --  В поисках неизвестного
человека, который отрекомендовался  вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера
произвели  следующие  действия,  -- тут  Стравинский стал  загибать  длинные
пальцы, поглядывая то в  лист, то  на Ивана, --  повесили  на грудь  иконку.
Было?
     -- Было, -- хмуро согласился Иван.
     --  Сорвались  с  забора, повредили  лицо?  Так?  Явились в ресторан  с
зажженной  свечой  в  руке,  в  одном  белье и  в ресторане  побили кого-то.
Привезли вас  сюда  связанным.  Попав сюда,  вы звонили в милицию  и просили
прислать   пулеметы.  Затем  сделали  попытку   выброситься  из  окна.  Так?
Спрашивается:  возможно ли, действуя  таким  образом, кого-либо поймать  или
арестовать?  И  если вы  человек  нормальный, то  вы  сами ответите:  никоим
образом. Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда
вы направитесь отсюда?
     -- Конечно, в милицию,  -- ответил  Иван  уже  не  так твердо и немного
теряясь под взглядом профессора.
     -- Непосредственно отсюда?
     -- Угу.
     -- А на квартиру к себе не заедете? -- быстро спросил Стравинский.
     --  Да некогда  тут  заезжать! Пока я по квартирам  буду разъезжать, он
улизнет!
     -- Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?
     --  Про  Понтия  Пилата,  --  ответил  Иван  Николаевич,  и  глаза  его
подернулись сумрачной дымкой.
     --  Ну,  вот   и  славно!   --  воскликнул  покоренный  Стравинский  и,
обратившись  к  тому,  что  был  с  бородкой, приказал: -- Федор Васильевич,
выпишите,  пожалуйста, гражданина  Бездомного  в  город.  Но эту комнату  не
занимать,  постельное  белье  можно  не  менять. Через  два  часа  гражданин
Бездомный опять будет здесь. Ну что же, -- обратился он к поэту, -- успеха я
вам желать не буду, потому что в  успех этот ни  на йоту не верю. До скорого
свидания! -- и он встал, а свита его шевельнулась.
     -- На каком основании я опять буду здесь? -- тревожно спросил Иван.
     Стравинский  как будто ждал  этого вопроса, немедленно уселся  опять  и
заговорил:
     -- На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и
скажете, что виделись  с  человеком, лично  знавшим Понтия  Пилата,  --  как
моментально вас привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.
     -- При чем здесь кальсоны? -- растерянно оглядываясь, спросил Иван.
     -- Главным  образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казенное же
белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам
в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались,
хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат... И дело готово!
     Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто
раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.
     -- Так что же делать? -- спросил он на этот раз уже робко.
     --  Ну вот  и  славно!  -- отозвался Стравинский,  --  это  резоннейший
вопрос. Теперь я  скажу вам, что, собственно, с вами произошло. Вчера кто-то
вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами.
И  вот  вы,  разнервничавшийся,   издерганный  человек,  пошли  по   городу,
рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно,  что вас принимают за
сумасшедшего. Ваше спасение  сейчас только в одном -- в полном покое. И  вам
непременно нужно остаться здесь.
     -- Но его необходимо поймать! -- уже моляще воскликнул Иван.
     -- Хорошо-с, но  самому-то зачем же бегать? Изложите на бумаге все ваши
подозрения  и  обвинения  против  этого  человека.  Ничего  нет  проще,  как
переслать  ваше заявление куда следует, и если, как  вы  полагаете, мы имеем
дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но только одно  условие:
не напрягайте головы и  старайтесь поменьше  думать о Понтии Пилате. Мало ли
чего можно рассказать! Не всему надо верить.
     -- Понял! -- решительно заявил Иван, -- прошу выдать мне бумагу и перо.
     -- Выдайте  бумагу  и  коротенький  карандаш,  -- приказал  Стравинский
толстой женщине, а Ивану сказал так: -- Но сегодня советую не писать.
     -- Нет, нет, сегодня  же, непременно сегодня, --  встревоженно вскричал
Иван.
     -- Ну хорошо.  Только не напрягайте  мозг. Не  выйдет  сегодня,  выйдет
завтра.
     -- Он уйдет!
     --  О нет,  -- уверенно возразил Стравинский, -- он  никуда  не  уйдет,
ручаюсь вам. И помните, что  здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у
вас ничего  не выйдет.  Вы меня  слышите?  -- вдруг многозначительно спросил
Стравинский и завладел обеими руками  Ивана Николаевича. Взяв их в  свои, он
долго, в  упор  глядя в  глаза Ивану,  повторял: -- Вам  здесь помогут... Вы
слышите  меня?..  Вам  здесь помогут...  вам  здесь  помогут... Вы  получите
облегчение. Здесь тихо, все спокойно. Вам здесь помогут...
     Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.
     -- Да, да, -- тихо сказал он.
     --  Ну   вот  и  славно!  --  по  своему  обыкновению  заключил  беседу
Стравинский  и поднялся, --  до свиданья!  --  он пожал  руку  Ивану и,  уже
выходя, повернулся к  тому, что был с бородкой, и сказал: -- Да, а  кислород
попробуйте... и ванны.
     Через  несколько мгновений перед  Иваном  не  было ни Стравинского,  ни
свиты. За  сеткой  в окне,  в  полуденном  солнце,  красовался  радостный  и
весенний бор на другом берегу реки, а поближе сверкала река.